Владимир Шатаев - Категория трудности

Такая же забота отягощает и Вилли Ансоелда. Он то и дело покрикивает на дочь. Семнадцатилетней Нанда Дэви не то что дождь — ей море по колено. Этот бесенок шастает по скалам словно паучок по паутине. И в этом деле всем нам, кроме Сережи, могла бы дать фору. Они с Бершовым могли бы составить блестящую связку. Наш чемпион был бы в ней первым, хотя преимущество его не так уж разительно.

Наконец перевал. Но главная радость в том, что вышли из полосы дождя. Зато ветер здесь достигает почти ураганной силы. Страшно подумать, что нужно ставить палатки.

Даже тонкие стойки с трудом рассекают этот плотный, чуть ли не зримый поток воздуха — вот-вот согнутся, выскочат из гнезда. Полотнища надуваются куполом. Удержать их стоит большого труда. Кажется, еще немного, и унесут тебя в воздух, как дельтаплан. Каждую палатку приходится ставить всем скопом... Но все имеет конец. Затянут последний палаточный трос. И тут происходит такое, отчего Валя Гракович зеленеет и, распираемый злостью, выдает какую-то заумь:

— Интересно, как она выглядит, эта стерва?

— Какая?

— Природа. Блондинка она или брюнетка? До чего ж охота ей плюнуть в рожу! — шипит он.

Я — да и вся компания — разделяю Валины чувства: лишь только мы завязали последний узел, ветер утих — резко, внезапно, будто вышел весь воздух, — на западе в клиновидную дыру меж двумя вершинами вывалилось большое хохочущее солнце.

Питер Лев притащил вязанку дров, заброшенную сюда еще кем-то до нас, и мы развели костер. В ожидании ужина Вилли Ансоелд взялся отчитывать Дэви. Он это делал мягко, деликатно, с оттенками нежности в голосе.

— Ты слишком легкомысленна, Дэви, — говорит он, — за такое легкомыслие в горах платят жизнью! Дэви обнимает отца, прижимается щекой к его овальной густой с проседью бороде и... обвиняет его в трусости. Глядя на нее, думаю: пересек океан, чтобы снова увидеть привычный тип русской девушки. Светловолосая, крупная, с молочным цветом лица и здоровым румянцем во всю щеку, она походила на тех наших сельских красавиц, ядреный вид которых ничуть не лишает их нежности.

— Ты не должна называть меня трусом по трем причинам, — шутливо отвечает ей Вилли. — Во-первых, потому, что я твой отец. Во-вторых, потому, что я почтенный профессор философии. И с твоей стороны непочтительно так говорить. В-третьих, я покоритель Эвереста. Разве я могу быть трусом?! Вот знак моей храбрости. Профессор снял ботинок, показал стопу без пальцев и, обращаясь к нам, уже всерьез добавил: — 63-й год, Эверест!

Гракович, загадочно улыбнувшись, досмотрел на меня. Я понял его, снял ботинок и показал свою беспалую ногу.

— О! — удивился Ансоелд. — Значит, и ты из клана беспалых?! Где?

— Пик Коммунизма, 72-й год.

— Этот ваш пик, видимо, серьезная гора!

— Вполне. Шутить не приходится.

— Слушай, Дэви, поедем в Россию, сходим на этот нашумевший пик?

— С радостью, папа. Но сначала мы должны побывать на моей горе.

— Знаете, — говорит Вилли — почему ее зовут Нанда-Дэви?

— Догадываемся, — глядя куда-то в небо, с усмешкой произносит Валентин. — Сумасшедший папа назвал свою дочь в честь Гималайской вершины Нанда-Дэви. Черт меня дернул связаться с этими шизоидными альпинистами!

— О! Надо посмотреть на эту вершину, чтобы понять меня. Красота и величие... Но это не главное. Я никогда не видел более таинственной горы, более недоступной осознанию, проникновению в ее сущность. Поистине вещь в себе! Как юная дева, мечтательна, поэтична. И вместе с тем открыта, обнажена, словно женщина в «мини». И чем больше обнажена, тем недоступней смысл тайны, в которую хочешь проникнуть. Нужно покорить ее, чтобы возникла хотя бы иллюзия проникновения в ее глубину...

— Это хорошо сказано! — перебил Гракович. — Я всегда думал: горы манят нас потому, что они единственная вещь в себе, которая хоть частично позволяет проникнуть в свое нутро.

— Точно, — вмешиваюсь я. — Природа создала кролика, чтобы делать из него зимние шапки, а горы — чтобы лазить по ним. Раз мы поднимаемся на вершины, значит, постигаем их смысл.

— Этот скептик, — показывает Ансоелд на меня, — пытается нас приземлить. Ничего не получится. Мы еще немного полетаем на крыльях философии.

— По-моему, здесь больше пахнет мистикой, чем философией.

— Правильно, — вдруг подает свой голос Дэви. — Но мне кажется, нельзя стать альпинистом, не имея на дне души хоть немного этого чувства.

— Мистики?!

— Мистики. Наша тяга к горам замешена на ощущении колдовства, таинственных сил, вере в чудеса. Без этого мы бы слишком рационально смотрели на жизнь, чтобы ходить в горы. Альпинизм и поэзия — близкие понятия. Больше того: альпинизм — это вид поэзии.

Вилли с восторгом смотрел на дочь. Временами окидывал взглядом нас, как бы проверяя: разделяем ли мы его восторг, понимаем ли отцовскую гордость? Мы и впрямь были поражены глубиной рассуждений этой семнадцатилетней девочки.

— Если б вы могли заглянуть ко мне в душу... — продолжала Дэви. — Я все время думаю о моей горе. Мне кажется, есть что-то такое, что связывает меня с ней — со дня моего рождения.

— Дэви, — попросил отец, — прочти свои стихи.

Теперь я должен нарушить временную последовательность своего рассказа и забежать вперед, чтобы одним разом сказать все о прекрасной девушке Дэви.

Год спустя в одном из альпинистских журналов Америки появилась иллюстрированная статья. На верху страницы справа — фото Дэви Ансоелд, слева — ее стихи. Затем следовало сообщение:

«Дорогие друзья,

Дэви умерла от острого брюшного заболевания, осложненного большой высотой, 8 сентября на высоте 24000 футов (7320 м. — В. Ш.) на Нанда-Дэви, горе, по имени которой она была названа, во время альпинистской экспедиции в Индии с ее отцом и рядом других американских и индийских альпинистов.

Тело Дэви будет оставлено с горой, которую она любила...»

История эта и впрямь отдает мистицизмом. Однако мой опыт и некоторое знание восходительской психологии подсказывают достаточно реальное объяснение этому таинственному факту. Оно кажется мне достоверным хотя бы уж потому, что ничего нового в поведении психики человека на большой высоте я в данном случае не вижу. И если не считать это простым совпадением, то могло быть так.

Дэви «разрушила» самое себя. Она много лет готовилась к такому разрушению. С детства в ней зрело сознание, что ее судьба каким-то образом переплетается с существованием горы Нанда-Дэви. Возможно, в голове у девушки подчас мелькала мысль, будто связь эта для нее роковая, будто тянет ее к той вершине некая черная, инфернальная сила. Все это укладывалось, копилось в подкорке, чтобы потом при удобном случае, в стрессовой ситуации, во-первых, обернуться глубоким, неодолимым страхом и, во-вторых, послужить программой для саморазрушительного поведения организма. Нужен только толчок, чтобы программа эта сработала.