Владимир Шатаев - Категория трудности

Я почему-то подумал, что парень этот ни при каких обстоятельствах не теряет своей интеллигентности, и вспомнил альпинистский фильм, который видел еще в Москве перед отъездом на Памир. Меня тогда покоробила подчеркнутая, умышленно выпяченная духовная простота героя — дескать, они-то, «простые парни», только и способны на истинное мужество. После часто всматривался в лица собратьев — искал подобие, искал лица, умиротворенные жевательной резинкой, с интеллектом, ушедшим в скобяные подбородки. Увы!

Я сейчас думаю, откуда это принятое стереотипное отождествление примитива с мужеством? Не от ранних ли мальчишеских впечатлений, когда авторитет добывается кулаком? Откуда взялось мнение, что ресурс мужества скудеет там, где есть природный ум и интеллект?

Говорят, чем у человека выше интеллект, тем сильней в нем реакция страха. Думаю, так и есть. Гейне сказал об этом емко и точно: «Ничто не страшно только дураку». Если оно и существует, бесстрашие, то лишь от непонимания, недооценки опасности. Выражение «презирать опасность» могут употреблять только люди, знакомые с ней все больше по переходу через проезжую часть.

Нет, не на том стоит мужество... Мужество — это способность проходить дистанцию, где сплошными барьерами стоят страх, бессилие, неверие в себя, отказ от борьбы, так я думаю...

Те, кто готовит себя для штурма вершин, не упускают возможности лишний раз «перескочить через пропасть». Они тренируют в себе силу духа не попутно — «заодно», а специально и продуманно, как балерина добивается пластики, канатоходец — чувства равновесия. Работа, прямо скажем, не для ленивого и ограниченного ума. Такой не приемлет ее, поскольку при всей своей лености немедленно узрит в ней смехотворные и чужие привычки — те, что пренебрежительно назовет «самокопанием», но что, однако, носит уважительное имя «самопознание». Он познает себя все больше на трамвайной горизонтали и признает лишь вертикаль, по которой движется лифт. Не получив вещественного ответа на вопрос: «Зачем ходить в горы?», он тут же скажет: «Умный в гору не пойдет!» И решит это для себя раз и навсегда, хотя бы из неистребимой тяги к стопроцентной конкретности, к делению всего существующего на «плохое» и «хорошее».

По статистике около восьмидесяти процентов альпинистов имеют высшее образование. Среди них кандидаты, доктора наук, писатели, журналисты, рабочие. Широко известны в альпинизме имена академиков Александрова, Виноградова, Летавета, Хохлова, Тамма. Интеллигентность человека, конечно, не доказывается дипломом вуза. Так же, как далеко не всегда можно мотивировать ее служебным положением или родом занятий. Если, скажем, за интеллигентность принять умение творчески воспринимать жизнь, обостренное чувство этики и страсть к познанию, если слово «интеллигент» считать противопоставлением слову «обыватель», то у станков можно встретить немало интеллигентных людей, а у конструкторских кульманов, к примеру, наоборот, неинтеллигентных.

Нет, диплом — это далеко не признак. Когда он один. Но гора дипломов — дело совсем иное. Здесь количество дает новое качество. И если высшее образование еще не повод, чтобы назвать спортсмена интеллигентом, то подавляющее большинство высших образований в альпинизме дает ему право называться спортом интеллигенции...

Примус заиндевел и пока что обжигал пальцы морозом. Здесь, на высоте, альпинист каждый раз достает его из мешка опасливо и тревожно. Эта «бабушкина» техника, ставшая ныне символом всего примитивного, устаревшего, решает судьбу восхождений, решает судьбу восходителей. Лучше лишиться пищи, чем остаться без примуса. Он согревает нас изнутри и снаружи. А кипяток на высоте ценней и «питательней» лососевой икры.

Только примус — штука предательски ненадежная. Вероятность его разгорания имеет лотерейный характер. Порою он не горит оттого, что откровенно ломается, а порою не работает, потому что вдруг не работает. Целые группы альпинистов-высотников, глядя, как кто-то из них разжигает примус, ждут своего приговора...

Я заправил его бензином и нажал на поршень подкачки. Поршень прошел до отказа, зацепился за что-то и обратно не сдвинулся с места... Вот и приговор! Переохлажденные, ослабленные гипоксией организмы не выдержат. Дай бог, чтобы до утра в группе не началось пневмонии, ангины или еще какой-либо страшной для этой высоты хвори. Оставалось одно: лезть в спальные мешки и обогреваться собственным теплом. Утром, если будет погода, спускаться вниз...

Черта с два! Я схватил примус и стал его трясти. Попробовал поршень — ни с места!.. С минуты на минуту начнется буран, с минуты на минуту вползут ребята с надеждой согреться.

Спичку зажег на авось. Пламя вдруг взметнулось, лихорадочно и шумливо полыхнуло несколько раз и исчезло, упорхнув в свод пещеры. Поболтал бензин в баке и сделал вторую попытку. Горелка вспыхнула синим напористым пламенем. Примус надсадно завыл, и так угрожающе, что, казалось, вот-вот разлетится на части.

Ненастье словно обрушилось. С ходу набрало силу и завьюжило, закрутило... Все вокруг перевернулось вверх дном. Пискулов и Кавуненко ввалились запорошенные, задохшиеся, с исколотыми снежной крупой лицами. Кавуненко отдышался и сказал:

— Говорят, рая нет? А это что? — повел он рукой и, коснувшись примуса, добавил: — А это что?! Ну, расшуровал. Уйми пламя-то — расплавимся.

— Уйми попробуй...

В «раю» в это время градусник показывал минус восемнадцать. Хотя под действием примуса ртутный столбик уже подрос и поднимался довольно быстро. Снег в бачке распустился и стал теплой водичкой. Юра Пискулов вертел кружку в руках, жадно смотрел на воду, но зачерпнуть не решался, боясь, как говорят, получить «по рукам». Я снял бачок с примуса и налил ему с полкружки. Он заглотнул все одним махом и облегченно вздохнул.

Кавуненко глядел, как запрокидывается Юрина кружка, словно игрок в теннис на пущенный мяч. После без всякого расчета на успех, больше для юмора, сказал:

— А мне? Сизифа мучает жажда.

— А ты потерпишь...

— Да, греческие боги были изобретательны — подкинули работенку Сизифу! Так что? Вопрос о смысле нашего труда остается открытым? Молчите, девочки? Стыдно?.. — Кавуненко вытянул свои длинные ноги притулился головой к рюкзаку и, подложив руки под голову, чем-то очень довольный, заговорил, обращаясь к самому себе: — Нет, братцы. Сизифов труд не так уж бессмыслен... В душе он верит, что когда-нибудь вкатит свой камень и получит прощение — иначе — никакая сила, даже божественная, не заставила бы его это делать... Он его вкатит... По теории вероятностей когда-нибудь случается самое невероятное... По этой теории в некий час заклинание богов не сработает... Обязательно! И Сизиф вкатит свой камень на самый верх! Обязательно! Иначе грош цена теории вероятностей... Иначе грош цена вообще диалектике... Труд не бывает бессмысленным. Когда-нибудь всем станет ясно, зачем мы катим свой «камень» к вершине... Слушай, Шатаев, дай водички... Сизиф хочет пить. Пойми, нигде не сказано, сколько весил сизифов камень. Зато всем известно, что семитысячников в Греции нет. Ведь я два пуда... не вкатил — на горбу припер к началу восьмой тысячи...