Анатолий Голубев - Живущие дважды

Итак, вероятность нового рекорда очевидна. Более того, рекордная отметка отодвигается к сорока восьми километрам. Невероятно. Десятки сапфиров, укреплённых на высоких мачтах, вспыхивают над лентой бетона, своим неземным светом как бы утверждая нереальность такого результата. Они заливают теплом трибуны, мерцающие тысячами сигаретных огоньков. Они играют тусклыми зайчиками на взмокшей шёлковой майке гонщика.

А Жаки несётся всё с той же головокружительной скоростью. Пожалуй, теперь даже более спокойный, чем в первые минуты после старта. Да это и естественно — спокойствие приходит вместе с успехом…

И глядя на чудо-машину, летящую по треку, успокаиваются люди на трибунах. Кажется, ничто не может заесть в этом столь совершенном механизме.

Наступает последняя четверть часа. А Жаки всё так же свеж, будто километры не имеют над ним своей жестокой власти.

По тому, как искрятся его глаза, по едва уловимым кивкам головы в такт работе ног чувствуется, какое радостное возбуждение постепенно начинает охватывать рекордсмена. Да, рекордсмена! Что может теперь помешать ему пройти сорок восемь километров за этот чудесный час?! Остаётся двадцать четыре круга, двадцать три… Жаки оглядывается и замечает, что задняя камера начинает ослабевать. Он с ужасом чувствует, как тяжёлая десница усталости ложится на его плечи и пригибает к рулю.

Жаки устало распрямляется и поднимает правую руку. Стадион замирает. Жаки с разгону подкатывает к краю дорожки. Какой-то человек в тренировочном костюме бежит рядом с ним, и гонщик опирается на его плечо. Два механика в голубых комбинезонах подбегают с запасным колесом. Один, рослый детина, рывком поднимает Жаки вместе с машиной. Другой склоняется над задней вилкой. Жаки не оглядывается, но перед глазами его проходит всё, что делает сзади механик. Пальцы распускают винты. Щелчок. Слетело старое колесо. Щелчок. На место стало новое. Затянуты винты.

Макака смотрит куда-то в сторону. Его руки дрожат, он зачем-то проверяет затяжку ремешка на педали.

Главный судья, бледный, под стать цвету своего сахарного костюма, кричит на всех: «Не смейте его подталкивать — дисквалифицирую!» Но по его глазам видно, что он и сам бы с удовольствием толкнул гонщика вперёд…

Охваченный яростью, Жаки срывается с места. Где тот чётко работавший инструмент, который на глазах тысяч зрителей столько времени играл без единой фальшивой ноты? Нет больше этого тренированного человеческого механизма. Кажется, что само отчаяние ведёт машину.

Шлем Жаки сбился на затылок и чудом держится на полуотклеившейся ленточке. Тело буквально распласталось на раме. Жаки сейчас бы отдал месяцы, а то и годы жизни в обмен на потерянные при проколе полминуты. Он пытается выжать всё, на что способны его мышцы. Он хочет победить теперь не только время и судьбу, но и себя, своё невезение. Последние силы оставляют его.

В начале гонки Жаки хотел, чтобы эти шестьдесят минут тянулись как можно дольше. Теперь он думает лишь об одном — когда же кончится этот бесконечный час?! Если вообще можно думать о чём-то на такой скорости… Наконец финальный выстрел кладёт предел его мучениям. На электрическом табло вспыхивают цифры: «47,317!»

Есть рекорд!

Осунувшийся, бледный, слезает Жаки с седла машины. С трудом выпускает из рук руль. А ему кажется, что он с отвращением отбрасывает от себя эту ненавистную машину. Стаскивает шлем и делает несколько неловких, неуверенных шагов по земле. Массажист поддерживает его. Жаки моргает, ослеплённый светом и вспышками импульсных ламп фотокорреспондентов. Телевизионная камера накатывается на него, словно собирается раздавить. Он слышит рядом с собой голос одного из директоров фирмы. Тот даёт первое интервью. Сотни глоток подхватывают: «Сальварани!», когда директор суёт в руки Жаки маленькую золотую сосиску, предусмотрительно изготовленную ювелиром на случай удачи.

Жаки ошалело улыбается, потом, с трудом переводя дыхание и сдерживая рыдания, произносит:

— Это было… в последний раз… Никогда, никогда я не начну вновь подобного часа моей жизни!

Усталость и полная опустошённость — два ощущения заставляют его забыть и о славе, и о контракте, который он прямо на финише подписывает негнущимися пальцами. Жаки сейчас даже не вспоминает, что когда-то мечтал послать ко всем чертям сосисочных директоров…

Стрелки часов, всё тех же часов, приближаются к 18.00. Жаки на год старше. Всего на год… Но это так много! Год тревожной жизни в майке «Сальварани», купленной ценой чудовищного часа работы, минул. И он унёс уверенность и снова, будто насмехаясь, поставил перед Жаки им же рождённую проблему: «Или новый рекорд, или…» Или надо искать новую велосипедную конюшню.

Жаки заранее предупреждён: в случае неудачи контракт не возобновляется. В успех сегодняшнего предприятия не верит никто — ни директора, ни Макака. А если говорить честно, то и он сам… Но делать нечего.

Это как в большой многодневной гонке, когда ты попал в завал в самом начале самого длинного этапа и чудом выбрался оттуда без переломов и рваных ран. Тебе придётся в одиночку крутить педали, но только без всякой надежды на то, что схватишь приз где-нибудь на промежуточном финише, но даже без надежды вообще достать ушедший вперёд «поезд»…

Это как и в жизни! Если ты не смог удержаться на гребне восходящей волны, то вдоволь нахлебаешься солёной, горьковатой воды — волна эта неминуемо тебя накроет…

Жаки встаёт со скамьи и делает несколько разминочных упражнений. Тянет носом воздух с кисловатым привкусом перегоревшего сланца — запах, присущий только этому городу.

Он оглядывается на трибуны и улыбается. Шепчет про себя слова, ставшие легендарными и обошедшие в прошлом году все спортивные газеты мира: «Никогда, никогда я не начну вновь подобного часа моей жизни!».

Макака с удивлением смотрит на глупую, как ему кажется, и неуместную улыбку Жаки и, вдруг засуетившись, начинает его легонько подталкивать: «Давай, давай…» Словно боится, что вот сейчас, за минуту перед стартом, Жаки передумает и тогда ему, Макаке, самому придётся искать работу…

Лихорадочное возбуждение постепенно овладевает Жаки. Он хочет стряхнуть эту внутреннюю дрожь, но знает — бессмысленно. Она пройдёт лишь с первым поворотом педали, с первым кругом гонки, когда уже не останется времени думать о себе, когда, собрав остатки воли, гонщик подчиняет всё единой цели — вперёд… И пусть сейчас от внутренней дрожи трудно попасть туфлей в зажим педали, но всё-таки оно и сладостно — это непонятное возбуждение…

Жаки отчётливо себе представляет, что он не смог бы, пожалуй, жить без этого предстартового волнения. Что бы там ни было после него, что бы ни приходило ему на смену, но оно сулит незабываемые минуты борьбы. Горьковатая радость в случае победы или просто горечь в случае поражения — они придут потом. Как потом придут и унизительные поиски работы…