Михаил Александров - Кожаные перчатки

Наташка! Как бы я встретил ее тогда, как она была нужна мне. Я подвел бы ее к своей маме, и мы все трое, смущенные, не знающие, что сказать, сели бы за наш старый стол с выцветшей клеенкой, разрисованной чернильными пятнами, не стершимися с тех пор, как я готовил за этим столом уроки. Наша комната и поцарапанный шкаф, и желтая этажерка с книгами стали бы выглядеть совсем по-другому; приободренные чужой и застенчивой молодостью, они, наверное, постарались бы произвести на гостью самое выгодное впечатление. «Смотри, — сказал бы я, — это мои книжки, а окно, правда, у нас широкое? А вон там, во дворе, рябина. Она будет совсем красная, красивая, когда выпадет первый снег, ты сама увидишь…»

Я вбежал в комнату, легонько отстранив рукой мать с порога.

Но в комнате не было Наташки. За нашим бедным столом с линялой клеенкой сидели трое мужчин. Помню, первое, что бросилось мне в глаза, это то, что быть вместе им не удовольствие. Аркадий Степанович, широкий, сутуловатый, почему-то угрюмый, повернул тяжелую свою голову к окну, постукивал пальцами по клеенке. Человек в полувоенной гимнастерке листал трепаный томик берроузовского «Тарзана», который он, видно, взял у меня с этажерки. Я этого человека знал, видел раза два, когда он приходил к нам на тренировки, вечно чем-то недовольный. Знал, что он какое-то начальство в нашем спортивном обществе. Помнил смутно, что зовут его то ли Юрий Ильич, то ли Илья Юрьевич и что Аркадий Степанович его терпеть не может, хотя всякий раз делает вид, будто это посещение начальства обязательно, в порядке вещей, и что этот самый Юрий Ильич или Илья Юрьевич для нас во всяком случае лицо значительное и уважаемое, должно быть таким.

Третьего я видел в первый раз. Он был в ярком спортивном свитере, лицо открытое и веселое. Он оказался единственным, кто реагировал на мое появление, кивнул, как старому знакомому, улыбнулся, словно хотел сказать: не робей, парень, ничего страшного.

— Здравствуйте, — сказал я.

Аркадий Степанович повернулся, отчего стул под ним натужно скрипнул, вскинул брови, сдвинул их и снова принялся постукивать пальцами по клеенке.

Человек с галстуком поглядел на меня, опустил голову, продолжал листать книжку.

У меня екнуло сердце. С чего это они заявились, может, беда какая со стариком? Аркадия Степановича я был, конечно, здорово рад видеть у себя дома, но он до сих пор ни разу у нас не был и вдруг заявился в такой компании…

Они молчали. Это было тягостно. Я оглянулся на мать, она стояла в дверях, подперев совсем по-бабьи рукой подбородок.

Была у меня в характере мальчишеская боязнь всего неясного, и от того становился я в таких случаях не в меру болтливым и всякий раз попадал впросак. Так и теперь, не выдержав, я с наигранной беззаботностью, ловко накинул кепку на гвоздь, спросил развязно: «Видали?» — затараторил:

— Правильно, Аркадий Степанович, что вы пришли и… товарищи тоже. А что у нас на заводе делается, если б знали! Вкалываем, понимаете. Сейчас вот только умформер ставили, ну и штука хитрая!..

Развязность моя жалко повисла в воздухе. Человек с шелковым галстуком, пробежав глазами последнюю страницу, посмотрев для чего-то на оборот обложки, не торопясь отложил книжицу. Только после этого обернулся ко мне, оглядел не торопясь с ног до головы и так же не торопясь с головы до ног. Не знаю, зачем я тоже оглядел себя.

— Товарищ Коноплев, кажется?

— Я…

Он вынул папиросу из кожаного портсигара с тисненой лошадиной головой, пошарил в карманах, спросил мать:

— Спички, мамаша, есть?

Мать засуетилась, подала коробок, поклонилась зачем-то. Тот поблагодарил, закурил, поискал глазами, куда бросить спичку, мать опять засуетилась, достала из шкафа чистое блюдечко, сказала:

— Прощения просим, некурящие мы, я и не сообразила…

То ли от непривычной заискивающей материнской суетни, то ли оттого, что Аркадий Степанович сидел угрюмый и вроде растерянный, я ощутил досаду, сказал задиристо:

— В общем, в чем дело? Я, между прочим, с работы…

Сказал, и самому стало неловко: чего это я хамлю?

Симпатичный человек в спортивном свитере, хлопнул себя по коленям, засмеялся, разряжая обстановку:

— Верно говоришь! Не будем, Юрий Ильич, отнимать время у товарища Коноплева. И разговор-то пустяковый…

Пустяковый разговор, однако, затянулся. Я смекнул, что он начался не здесь, что здесь только продолжается. Смекнул и то, что нежданные гости вовсе неспроста явились именно ко мне, что происходит нечто серьезное, в чем и я замешан.

Говорил Юрий Ильич. Время от времени Аркадий Степанович пытался перебить его, но тот каждый раз останавливал старика предостерегающим жестом, и старик только туже стягивал брови и звучней барабанил пальцами по клеенке. Я сидел на подоконнике, потому что сесть больше было негде, и смотрел на Юрия Ильича. У него были прямые жесткие волосы, стоящие дыбом, будто кто-то постоянно тянул его за волосы вверх.

Он был невелик ростом. Сидя друг против друга через стол, они со стариком выглядели забавно. С одной стороны — каменная глыбища; с другой — эдакий воробей, фигура легкая, но отважная и настойчивая.

— То, что вы проповедуете, Аркадий Степанович, — говорил Юрий Ильич, — это хвостизм… Штука для нас не новая…

Глыбища, казалось, еще тяжелела, посапывала. Юрий Ильич длинно затягивался папиросным дымком, выпускал его.

— Вы, конечно, знакомы с теорией пределов? Должны быть знакомы, она ведь сродни вашей философии… Нам такие премудрые предельщики все время тычут палки в колеса, знаем: «Нельзя! Не выдержим!..»

При слове «предельщики» мне представилась карикатура, которую я недавно видел в газете: щекастый тип в инженерной фуражке вцепился короткими ручками в поручни мчавшегося паровоза, тянул его, пуча глаза, назад. Карикатура была смешная и верная. Я посмотрел на Аркадия Степановича. У старика было злое лицо, он посапывал и молчал. Почему он молчит? Он ведь ничуть не похож на щекастого типика, которого, конечно, оторвет от земли и бросит под откос гордо мчащийся на всех парах локомотив. Я вдруг в смущении подумал, что этот Юрий Ильич, пожалуй, в чем-то прав. Пожалуй, в самом деле уж очень осторожничает с нами Аркадий Степанович. Взять хотя бы меня, ну и других ребят, того же Сашку… Почему старик упрямо не пускает нас на большой ринг, чего боится?..

— Догнать и перегнать… Слышали, уважаемый товарищ тренер, такой лозунг? Все рекорды должны быть наши. И не только производственные. Но и спортивные. Может, вы не верите, Аркадий Степанович, в возможность этого? Тогда вспомните, черт возьми, одного парня, одного рядового шахтера… Его, между прочим, Алексеем Стахановым кличут… Приходилось слышать о таком?

И опять верно. Я теперь с симпатией смотрел на Юрия Ильича, даже головой закивал: «Правильно!» Я перебил его, показалось совершенно необходимым немедленно, сейчас же рассказать, как у нас на заводе вот тоже не верили одной дивчине-комсомолке из механического, когда она сказала, что готова перейти на три станка. А она перешла! И здорово у нее получается…