Михаил Александров - Кожаные перчатки

— Чего ты, Наташка? — томлюсь я. — Ну ясно же все, брось…

На какое-то время меня забирает сомнение: не розыгрыш ли это потрясающее признание? Тут только клюнь…

Но нет.

— Не перебивай меня, пожалуйста, — говорит Наташка, — слушай до конца.

Голос ее чуть дрогнул. Я замолкаю. А тревога почему-то растет.

— Я очень ждала осени. Но ты очень изменился за лето. Так изменился, что я перестала тебя видеть…

— Еще чего! Да ничего я не изменился!

— Не перебивай. Что-то с тобой случилось, а я этого не понимаю. Как же мы будем вместе, как можем быть вместе, когда — стена?

Ну вот оно, подошло. Тревога была не напрасной. Наташка сказала, что уже несколько раз хотела поговорить серьезно, но только сегодня решилась. «Знаешь когда? После того как ты так брезгливо, нехорошо сказал, будто в нашем институте пахнет карболовкой. Это было ужасно, отвратительно. Боже мой, Колька, как бы я была рада, если б ты встретил меня на вокзале не такой сытый, самодовольный, а с затрепанным бы учебником каким, с красными от усталости глазами!»

И вздыхающей я Наташку никогда не видел. А тут она раза два или три вздохнула. Меня же начало понемногу разбирать раздражение. Все гораздо проще, чем я думал. Вот к чему она, оказывается, клонит. Не хватит ли с меня недоучки, как изволит выражаться уважаемый Аркадий Степанович, и нотаций Женьки Орлова, хотя тот и то, кажется, сообразил: всему свое время?

— Что ты на это скажешь, Коля? Может быть, я в чем-то не права. Объясни. Почему ты так изменился?..

Зашел отец, спросил ни к селу ни к городу, не случалось ли мне бывать на диспутах о боге наркома Анатолия Васильевича Луначарского и митрополита Александра Введенского. «Весьма занятные были диспуты…» Я сказал, что на тех диспутах не бывал, хватит своих… Он, верно понял, что заявился некстати, поглядел на серьезную Наташку, ушел.

Наташка напомнила: «Что ж ты молчишь? Я жду…» Она теперь смотрела на меня, мешая собраться с важными мыслями, я принялся ходить по комнате, чтобы она не могла так смотреть на меня. Чего она ждет, каких слов, чего от меня хочет?

— Хорошо, — сказал я. — Давай, чтоб сразу все это кончить: брошу бокс. Довольно тебе этого? Вижу, он тебе жить не дает!..

Вряд ли это было честным, и моя кривая улыбочка тоже была ни к чему.

— Ничего ты не понял, Коля. Ну при чем тут твой бокс?

— Ну в чем же тогда трагедия? Думаешь, сам не вижу, как ты все чем-то недовольна с тех пор, как приехала? Надоело, ей-богу: то плохо и это нехорошо… Как классная дама! Были, говорят, такие ханжи…

Жестокими мы бываем, когда думаем только о себе. Наташка стерпела и «классную даму», только тряхнула прядкой, влезшей на самые глаза. Мне стало немного неловко, ведь все-таки Наташка призналась, что любит меня, да еще как, дни считала… Но почему она не может понять, что случаются же такие чудные вещи: был человек так себе, ни то ни се, в общем рядовой товарищ, и вдруг — талант! Зарывать его, что ли, затаптывать ногами? Ради чего, зачем?

— Ты говоришь учиться, — подсел я к Наташке. — Ну, правильно, буду в свое время. Только почему сейчас, что за пожар такой? Подожди, стану чемпионом, в вуз без экзаменов пройду, мне же говорили! Ты хочешь знать, что со мной случилось этим летом… Да ничего такого не случилось! Просто и я увидел и люди увидели: могу сделать такое, чего не каждый сможет. Плохо тебе, если станешь в один прекрасный день женой знаменитого человека? Подумай-ка сама! А то ты у меня вроде Аркадия Степановича. Старик ходу не давал, теперь — ты… Тот стращал — моральный уродец, мол. И ты туда же? Ну старик хоть понятно, отстал, за временем не поспевает. Но ты, Наташка, человек современный. Пойми: ну что особенно дурного в том, когда человеку, не совсем обычному, создают условия, помогают подняться, выделяют? Не всем же быть ползучей породы, верно? Кто-то и летать способен…

Пел я с чужого голоса. Но этот чужой голос был властен, силен, и я верил ему до того, что считал уже почти своим.

— Почему ты сказал про Аркадия Степановича: был, стращал, не пускал?.. Разве его нет?

Наташка вскочила с места, глядела испуганно, выжидающе. Теперь скрывать было нечего.

— Успокойся, — сказал я, — старик твой живехонек. Нас с тобой еще переживет. Разошлись мы с ним как в море корабли. Знаешь, есть такой душещипательный романс…

Очень это прозвучало пошло. И тон мой, наигранный, развязный, резанул мне самому слух непереносимой фальшью. Но какое имела право Наташка требовать, чтобы я сейчас же, немедленно бежал с ней к старику, просил прощения, говорил, что я глупый, дрянной мальчишка, которому кто-то задурил голову?

— Ничего подобного не будет! — раздельно выговаривая слога, сказал я. — Ничего подобного, ясно?

Еще несколько секунд мы смотрели друг на друга ненавидящими глазами.

— Уходи!..

Наташка распахнула дверь с такой силой, что в передней что-то грохнуло на пол.

На улице холод к ночи стал еще пронзительней. Небо очистилось, видны были высокие, бледноватые звезды.

…Теперь я вижу себя идущим по еле заметному лыжному следу. Иду через поле, искристое и веселое, на котором охорашивается под солнцем одинокая, вся в инее березка.

Лыжня входит в лес, где тяжелые от снега ветки старых елей низко клонятся к земле, а маленькие елочки, нахлобучив смешные белые шапки, смотрят на меня с любопытством, только что не кладут пальца в рот.

Мне хорошо и спокойно. Я сам проложил эту лыжню, и кроме меня никто по ней не ходит. Бывает, что с вечера начинает мести поземка или долго, всю ночь, падает медленный крупный снег. Тогда почти исчезает моя лыжня, приходится прокладывать ее заново, каждый раз я чувствую себя при этом первооткрывателем и не без гордости оглядываюсь на ровный и глубокий след, легший по целине.

В лесу я слышу редкие зимние птичьи разговоры: сварливое сорочье стрекотание, торопливые посвисты синиц, стук дятла. В лесу у меня много дела: я сшибаю лыжной палкой сугробики с ослабевших стволов молодых берез и осинок, согнувшихся в дугу от еще непосильной для них тяжести зимы. Потихоньку радуюсь, когда согбенная березка, с которой я сбил снег, распрямляется а, будто облегченно вздохнув, устремляет в небо истосковавшиеся по воле глаза. Мне хочется думать, будто я помог молодому деревцу, я похлопываю его по глянцевитой коре: «Расти, чего там…»

В тренировочном плане, который висит, старательно разграфленный Половиковым, над моей кроватью, мои лесные походы называются — прогулка на лыжах.

— Как погулял, Николаша? — встречает меня неизменным вопросом Половиков.

— Нормально, — неизменно отвечаю я.

Он не ходит со мной на лыжах, и я этому рад. По правде сказать, он поднадоел мне, скучно с ним. Круг его интересов и тем для разговоров уместился бы на спичечной коробке. Он крутит нехитрый роман с сестрой-хозяйкой, женщиной крупного формата, пытающейся уверить, что она беззащитна против житейских бурь и хрупка. Половиков много ест, благо питание бесплатное, и удивляется, отчего бы это стал неприлично тесен тренировочный синий костюм, с чего это он так нахально обтягивает спереди и сзади?