Михаил Александров - Кожаные перчатки

Было мне не до смеха, куда уж там. Но невозможно было удержаться, видя, как отдуваются, пуча глаза, какие-то сановитые люди в почетной ложе, ошпаренные с головы до ног мощной струей.

Тугими ударами, в упор била и била вода в тех, кто ворвался. Падали, выкарабкивались из-под навалившихся тел, но лезли вперед!

Начало боя задержалось. Но, видно, ничего нельзя было сделать. Полицейские ограничились тем, что встали стеной вокруг, у подножия ринга.

Мы пошли на ринг. Старик шел чуть впереди меня, грузный, сутуловатый, как никогда похожий на старого гладиатора, повидавшего все на своем веку. Наверное, вид у нас обоих был достаточно внушительный, потому что странно замолкала улюлюкающая публика, по мере того, как мы продвигались к рингу. Помню, какой-то расхристанный, с галстуком чуть не на спине субъект, широкозадый, с бабьей физиономией, выскочил было перед нами в проходе, засвистал натуженно и неумело. Я улыбнулся и так свистанул, что субъект мелко-мелко заморгал. Подействовало. Раздался оглушительный хохот и даже аплодисменты.

Мы вышли на ринг первыми. Было настоящим хамством заставлять ждать боксера-гостя, особенно в такой обстановке. Но Гуннар Берлунд не спешил выходить. Это был, конечно, хорошо рассчитанный прием. Попробуйте проторчать пять или семь минут на ринге, когда трещотки над головой орут глумливо и нагло! Молодчики, устроившиеся над нашим углом ринга, время даром не теряли. Я видел, как на пол ринга вылетел и закружился большой, ржавый гвоздь, видел, как внезапно побелел, схватился за голову фотокорреспондент, пристроившийся снимать меня, как руки его стали мгновенно красными от крови, когда он отнял их от затылка.

Маневр Берлундом был рассчитан тонко. А нервы у меня оказались не крепкими в тот раз, нет, не крепкими. Старик, конечно, это понимал. Он вдруг, чего уж я никак не ожидал, спросил меня, наклонясь к самому уху, чтоб я расслышал:

— Ты помнишь, Коля, сплетниц?

— Сплетниц?!

— Ну как же! Ты их так называл. Ну, эти зеленые, острые, в кадке у окна…

— О! Конечно, помню!..

— Дали цвет. Представляешь? Мы с Глафирой Вячеславовной диву даемся…

Как же это было вовремя. Как бывает, когда идешь по комнате в потемках и, коснувшись знакомого предмета, спинки стула или кровати, воспроизводишь мысленно всю комнату в целом, так и эти остроносенькие зеленые сплетницы в кадушке у окна, давшие нежданно-негаданно цвет, вернули меня в Москву, мою, настоящую, с комсомольскими песнями, запахом лип в Сокольниках, рассветными над городом гудками…

Орало, гудело, трещало вокруг. Но это не имело уж такого большого значения. Гораздо важнее теперь было то, что ответит Аркадий Степанович, если я сейчас расхрабрюсь и спрошу.

— Аркадий Степанович!

— Да?

— А можно я как-нибудь приду к вам домой?

— Отчего же? Приходи…

Черт с тобой, Гуннар Берлунд, и твоими маневрами. Наплевать мне на все это с высокого дерева.

Спокойствие. Вот оно, как будто пришло. Я уж почти равнодушно, как на нечто досадное, но неизбежное, гляжу, как перепрыгивает через канаты и под всеобщее ликование посылает приветы забинтованными руками белокурый кумир, тот самый Берлунд, который столько грозил мне кулаками.

Спокойствие, сказал я? К сожалению, оно было слишком коротким.

Когда на середине ринга мы взглянули друг на друга, я понял: бой будет беспощадным.

У него жестокие холодные глаза. Я стою на пути перед его выгодным контрактом профессионала, любимчика, кумира, гордости нации. Он должен бросить меня на пол. Бросить любой ценой, любыми средствами. Другого решения быть не может.

Это я увидел в его холодных глазах. И это меня взбесило.

У него были покатые плечи, матовая кожа, под которой легко, эластично переливались мышцы. Он был на редкость холеный боксер. Наметанным взглядом я без труда определил, что он вынослив, быстр, резок, опасен.

Ноги сухие, нервные. Он немного ниже меня ростом, вероятно будет стремиться к сближению. Там, в ближнем бою, надо держать ухо востро: жди грязи, запрещенных приемов. У нас этого нет, не водится. Но наслышаны…

— Дистанция, — говорит Аркадий Степанович. — Правую руку выше…

Но вот и гонг!

Конечно, этого следовало ждать: Берлунд успел задержать меня в углу. Он подобрался, как зверь к жертве, тихо, хищно. На мгновение я замешкался, и тут же должен был принять глухую защиту. Резкие, без разбора, удары поражали прижатые мои перчатки, плечи, локти. Удары были резки, через перчатку я почувствовал их опасность.

Он был достаточно опытен, чтобы делать ставку на этот наскок. Мы оба понимали: так бой не выиграешь. Это — на публику. Берлунд попытался попробовать меня, так сказать, на зубок, испытать на крепость. Мне пришлось прибегнуть к клинчу. Он рванулся. Мы оба едва не упали, потеряв равновесие.

Я выскользнул из угла.

Ринг мне всегда казался тесным. Наверное, так думает каждый тяжеловес. В этом бою мне особенно казалось малым пространство, очерченное канатами. Виной тому Берлунд. Маневры его были быстры и неожиданны. Он задался целью ни на миг не отпускать меня. Я очень долго не мог отвоевать выгодную мне дистанцию. Отступая, я заставлял его промахиваться, но канаты тут же отбрасывали меня, и он опять оказывался близко.

У него было обостренное чувство дистанции. И он немного пижонил, пользуясь им. Я намотал это на ус. В таком бою надо было все успеть приметить, запомнить, учесть. Два или три раза, когда я контратаковал прямыми ударами, Берлунд спокойно опускал руки и легким движением головы уходил от ударов. На публику это производило потрясающее впечатление. Раздавались взрывы хохота, глумливый свист в мой адрес. Расстояния он мне не давал. Вблизи его удары не были опасными, но он был быстрее меня, чувствовал себя в своей стихии.

Канаты выталкивали меня, едва я пытался отступить. Берлунд, стремительно проскальзывая под мою левую руку, бил накоротке, надолго прилипал, клинчевал. Это порядком изматывало. Я еще ничего не успел сделать, но уже трудно дышал.

…Когда пришла ошибка? Громадная ошибка боксера, чуть не стоившая мне нокаута!

Мы были оба молоды и здорово самолюбивы. Лично я считал, а впрочем и продолжаю считать, самым унизительным на ринге — быть смешным. Я почти все время слышал, как восхищенно покатывалась публика. Конечно, ей казались невероятно смешными мои постоянные промахи, мои судорожные попытки получить простор.

И вот случилось то, чего я так нетерпеливо ждал. В разгар темпового, суматошного ближнего боя, Берлунд внезапно отскочил и, опустив руки, расслабясь, играя плечами, смотрел на меня, словно предлагая: «Ну, что ж ты? Бей! Ты этого хотел? Бей!..» Вызов был столь откровенен, что не атаковать было невозможно! Мне потом говорили ребята, будто весь зал подался вперед, ожидая: что-то будет?.. Я не забыл об осторожности. Нет, не забыл. Но мне казалось, что я понял этот пижонский прием и, если ударить не прямым, а быстро, снизу…