Брайан Глэнвилл - Олимпиец

Сэм утешал его, как мог, — бежал он неплохо, просто не судьба, но пользы то этих слов не было. Когда пришло время моего предварительного забега, у меня тряслись поджилки — вдруг не пройду в полуфинал, хотя жеребьёвка сложилась удачно. Бежали мы с утра, зрителей было мало, до старта мне было не по себе. Но когда прозвучал выстрел, я обо всём забыл, просто бежал, ни о чём не думая. На финише обогнал Манфреда примерно на ярд и пришёл первым, показал неплохое время — 3.39,2.

Самое приятное было увидеть своё имя на демонстрационном табло. Жёлтые огоньки замелькали и написали: Лоу. Вот она, моя фамилия! Если она появилась наверху однажды, что ей мешает занять первую строчку ещё раз?

Когда Айк победил в предварительном забеге, я думал, что и финал будет за ним. Я и сейчас считаю, что он победил бы, если бы не такое невезенье. Он бежал великолепно, уверенно. Я сидел в нижнем ряду трибуны, между Сэмом и Томом. С гордостью на лице Сэм кричал: «Посмотрите на него, только посмотрите!»

Когда же Айк порвал финишную ленточку, Сэм завопил: «Молодец, Айк!! Здорово бежал, мой мальчик!» Айк оглянулся, увидел Сэма и улыбнулся ему, как отцу.

«…Надеждам Британии был нанесён тяжёлый удар, когда чудо–бегун на милю Айк Лоу, бежавший среди лидеров в полуфинале на 1500 метров, внезапно споткнулся и, хромая, сошёл с дистанции — разрыв мышцы бедра.

По–моему, для Великобритании это горчайшее разочарование; не только я, но и ведущие тренеры Европы и Америки считали, что Айк Лоу, бегун на милю, имел все шансы на золотую медаль.

«Всё произошло за секунду, — говорил мне Айк позднее. — Только что нёсся, как метеор, и вдруг — нестерпимая боль».

Тренер Айка, неугомонный Сэм Ди, яростно отрицал обвинения в свой адрес в том смысле, будто бы он перегрузил тренировкой двадцатидвухлетнего Лоу. «Это чистое враньё, — огрызнулся пятидесятисемилетний тренер, — Айк был в отличной форме. Тренировался не больше обычного».

Удивительно, что бегуны Сэма на олимпиадах всегда разрывают мышцы. Отчего бы это?»

— Айк Лоу? Канадское телевидение приглашает вас в ресторан — взять интервью. Придёте?

— Не сейчас, друг, я едва ноги передвигаю.

— Вы же знаете, Айк, какая на телевидении гонка. Сегодня одно, завтра уже другое.

— Знаю, но не сейчас.

— Конечно, парень был перегружен. Не хотел нас слушать, а надо было его изолировать.

— С самого начала, Рон.

— Гонял парня, будто он машина. Мы знали, что для него лучше, но он нас не слушал. Нам были дороги его интересы, но он в это не верил.

— Возможно, он уже извлёк урок, Рон.

— Надеюсь, что так, надеюсь.

Он застыл, как подстреленный, как птица, настигнутая пулей в полёте, я ощутил его боль, будто сзади ударили ножом в бедро. И мерзкое чувство немощи — как всё это знакомо! И ведь только что так прекрасно бежал, так экономно, мощно. Нужно быть бегуном, чтобы ощутить всю его боль, физическую и моральную. Понял я ещё кое–что: этот час мог стать для него звёздным, и вот шанс упущен, как я упустил свой в Мельбурне.

Я был полон сил, в отличной форме. Дал Бэрку догнать Будаи, сам бежал следом, знал, что могу их перегнать. Самое смешное, это никому не было надо, я бы всё равно вышел в финал. Прошёл уже месяц, а я всё думаю: вдруг, не пойди я на обгон, всё вышло бы иначе? Ну, финишировал бы третьим — и мышца бы уцелела? Многие говорят, что разорвалась бы обязательно, может, в финале. Но это не факт; наверняка никто не скажет. Даже врачи и те отвечают по–разному.

И главное — всё за одну секунду. Никакого перехода. Несёшься как метеор и тут же бац — и не можешь пошевелиться: резкая боль, спазм в бедре, и хуже всякой боли — понимаешь, что проиграл, что это конец. Остальные один за другим бегут мимо. А тебе остаётся одно — сойти с дорожки, в траву, в никуда.

В ту минуту я хотел умереть, честное слово, — ради чего было жить? Ко мне, что–то лопоча по–итальянски, подбежали двое или трое из организаторов, один накинул полотенце мне на плечи, потные от жары, я его сбросил. Откуда–то взялся Рон Вейн, спросил: «Что случилось, Айк? Растяжение?» Говорить я не мог, только кивнул. Он спросил, нужны ли носилки, но я покачал головой. Было очень больно, но не хватало ещё, чтобы меня уносили на глазах всего стадиона. Я положил руки на плечи Рона и одного из итальянцев, они меня отвели, но я видел, как кончился забег: первым пришёл Бэрк, за ним Будаи. Ленточку порвали, и я закрыл глаза, потому что заплакал. А на следующий день все сволочные газеты вышли с фотографией, как меня ведут, а у меня лицо перекошено от боли, и я плачу.

Те, кто бежал в этом забеге, повели себя очень достойно. Бэрк подошёл ко мне и сказал: «Крепись, приятель, — не повезло». Будаи без слов взял мою руку и пожал её. Потом, слава богу, объявился Сэм, а я повторял как попугай: «Прости, Сэм, прости». Ничего умнее выдумать не мог. А Сэм меня успокаивал: «С кем не бывает, это только начало». Будто он говорил это не мне, а себе, и, кажется, тоже едва не плакал. Подошёл Джек Брейди и спросил: «Подколенное сухожилие?» — будто был врачом, и добавил: «Отвезите его в деревню и уложите в постель». Заменив итальянца, Сэм положил мою руку себе на плечи, мы прошли через туннель и у выхода со стадиона ждали пока Джек подгонит машину. Ни он, ни Рон с Сэмом не разговаривали. Сэм и Рон поддерживали меня с обеих сторон, но обращались только ко мне, будто не замечая друг руга. По тому, как вели себя Рон и Джек, можно было подумать, что во всём виноват Сэм, будто он выскочил на дорожку и сам нанёс мне травму.

Когда подошла машина, Рон сказал Сэму: «Дальше мы справимся сами, спасибо», но Сэм не обратил внимания. «Осторожнее, Айк», — сказал он, помогая мне сесть сзади, и тут же сел рядом. В дороге никто не вымолвил ни слова, а Сэм, держа мою руку повыше локтя, то и дела сжимал её.

Хотелось вовсе избавиться то этой проклятой ноги, с этим дурацким желанием я жил несколько дней. Она словно была не моя, не имела ко мне отношения. Внутри у меня всё оставалось прежним — та же уверенность в себе, та же сила, как на дорожке, когда я начал ускорение. Будто в мощной машине вышло из строя шасси, только шасси можно заменить, а у меня что есть, то и есть.

Потом, когда мне стало лучше, всё остальное исчезло, осталась только одна эта мышца, всё свелось к ней, ни о чём другом я не мог думать. Я всё время чувствовал, как она слаба, укреплять её было очень больно, но Сэм велел, и я его слушался.

Он поместил меня на лечение в какую–то римскую клинику, ногу прогревали диатермией, а повязка на ноге была как чёрная змея, очень тёплая; лечили ультразвуком — лежишь на спине, а тебе втирают масло в ногу, потом стержень начинает ходить вверх–вниз, очень горячий и приятный, но если его забывали двигать, он поджаривал, как в аду. При этом мышечные волокна растягивались и сокращались. Сэм читал мне пространные лекции о том, что именно произошло, о внутреннем кровоизлиянии; проводил пальцем по мышце и говорил: «Всё будет хорошо, через две недели — лёгкая тренировка». Но я не мог смотреть так далеко вперёд, хотелось только поскорее выбраться из Рима, подальше от этой Олимпиады, от проклятой деревни, где всё мне напоминало об этой напасти.