Борис Порфирьев - Борцы

— Едем смотреть быков и знакомиться с цирком.

Развернув красочные афиши, спросил хвастливо:

— Хороши?

Но на другое утро газетчики принесли страшное сообщение. Коверзнев, без куртки, без банта, выскочил на дубовую лестницу, выхватил у портье газету. Схватившись за горло, задыхаясь, прохрипел:

— Никита!.. Война!..

С ужасом переводил заголовки:

— «Германия объявила войну России»… «Франция остаётся верной своим союзническим обязательствам»… «Всеобщая мобилизация в Париже».

Город наполнился солдатами в голубых шинелях и красных штанах. Под звуки «Марсельезы» по бульварам проезжали закованные в кирасы кавалеристы в золотых касках с чёрным хвостом из конского волоса. Развевались трёхцветные флаги. На панелях толпился народ, женщины, бросающие цветы под копыта коней… Закрылись рестораны… Для армии были отобраны частные автомобили… На Эйфелевой башне установили пулемёты… Замаскировали все окна.

Никита целыми днями не видел Коверзнева, тот торчал на телеграфе — ждал инструкций от Джан — Темирова, собирался идти репортёром на французский фронт. Никита толкался среди посерьёзневших парижан, в его голове вертелась упорная, не дающая покоя мысль: «Что делать?..»

Если бы был жив Верзилин, он бы посоветовал…

«Что делать? Ведь Сербия и Черногория — это маленькие беззащитные страны… А Бельгия?.. Это всё равно, что я бы подошёл и схватил за горло вон того хлюпика… В Польше уже льётся кровь… Что делать?..»

Прибегал Коверзнев, на ходу уничтожая обед, рассказывал:

— Плеханов призывает выступить против Германии, — и объяснял, кто такой Плеханов.

В другой раз сообщал:.

— Был в Русском посольстве. Огромная очередь — все вступают в армию: и отдыхающие баре и эмигранты–революционеры…

Опять убегал, оставляя Никиту одного.

Однажды Коверзнев швырнул петербургскую газету:

— Читай.

Газета была десятидневной давности, но она была родной, петербургской, и у Никиты дрожали руки, когда он её развёртывал. «…Следуя историческим своим заветам, Россия, единая по вере и крови с славянскими народами, никогда не взирала на их судьбу безучастно… В грозный час испытания да будут забыты внутренние распри. Да укрепится ещё теснее единение царя с его народом, да отразит Россия, поднявшись, как один человек, дерзкий натиск врага… 20 июля 1914 года… Император Николай II…»

Он отодвинул газету. Царь — плохой. Но если победят немцы — будет ещё хуже. Этот вывод заставил его принять решение.

Когда Никита сказал об этом Коверзневу, тот помолчал, потом произнёс с паузами:

— Я думаю, правильно… Из тебя выйдет хороший воин… Мы ещё встретимся… И я напишу о тебе новый очерк… Твой портрет будет снова на обложке нашего «Гладиатора».

Он поднял воротник «коверкота», зябко прижался ухом к плечу, постоял так, потом притянул Никиту к себе и поцеловал в щёку.

Вятка напомнила Татаурову о первых шагах борцовской карьеры, потянуло в бильярдную Чучаловских номеров. Вспомнив о Никитином дяде, он решил, что можно будет поживиться за его счёт.

Он отыскал в своём бедном багажишке открытку с изображением Сарафанникова и вывел поперёк неё надпись: «Дорогому дяде Макару Феофилактовичу Сарафанникову от его племянника борца–чемпиона Никиты Сарафанникова».

Когда он пришёл в бильярдную, старик, к счастью, был один: он чистил щёточкой зелёное сукно бильярда. Увидев Татаурова, он нахмурился, но когда тот вручил ему послание от племянника, надел очки в железной оправе, прочитал надпись и, смахивая навернувшуюся слезу, засуетился:

— Ты садись, Иван… не знаю, как по батюшке–то величать… Так, значит, процветает наш Никита?.. Ишь ты какой стал, словно барин… я, конечно, извиняюсь… Накось, закури моего табачку… Ох, хороший табачок, жена вырастила… Такая молодуха у меня хорошая, я, конешно, извиняюсь… Краснушша да толстушша, прямо кровь с молоком… Кури, кури… Хороший табачок — один курит, а десять падают… Да где чичас разьезжает наш Никита?.. Наверно, уж полматушки России объехал?.. Эх, мне бы годиков тридцать скинуть, я бы поездил с им. Интересна, видать, у борцов жизня…

Прикуривая, стараясь сохранить спокойствие, Татауров сказал:

— Ещё позавчера меня Никита из Питера провожал… Обратно там живёт… Возвратился с гастролей…

— Ишь ты, — удивился старик, — возвернулся?.. А мне ничего не сообщает, пострели его за ногу… Я, конечно, извиняюсь… Так опять в Питере?..

— В Питере. В одном цирке мы с ним боремся.

— А ты как сюда — по делам, али ещё за чем?.. Я, конечно, извиняюсь.

— Заболел вот, — угрюмо признался Татауров. — Чирьи одолели. Домой пробираюсь… У нас в деревне бабка одна есть — лучше всех докторов…

Он неуклюже повернулся к Макару Феофилактычу спиной, отогнул на бычьей шее воротник, показал вздувшийся, напоминающий сливу фурункул.

— Тьфу ты, наболесть! — воскликнул старик. — Да разве из — за этого в деревню ездиют, хвати тя за пятку. Да я тя в два счёта исцелю… Скажу Дусе — сварит мёду со скапидаром, помажешша недельку — всё как рукой сымет…

Он обернулся на звук шагов, вздохнул:

— О господи, все котомки проспали… С утра какого–то лешова (не здесь будь сказано) несёт. Не дадут нам поговорить… Ну ничо, Иванушко, ты посиди, я те покушать принесу, само собой, в бильярдишко сыграешь, а там и ко мне направимся… У меня поживёшь.

Вошедший в бильярдную был розов как поросёночек, и уши его торчали в стороны.

Макар его встретил подобострастно:

— Пожалуста, пожалуста, Антон Гаврилыч… Завсегда рады… Я вам сегодня игрочка припас… Приезжий из Питера… Из силачей–чемпионов… Сидит вот у меня и интересуецца, с кем сразицца…

Татауров проиграл ему три партии подряд, расплатился и заявил, что больше играть не будет. Раскрасневшийся от удовольствия Антон Гаврилович заказал завтрак, угостил борца, стал уговаривать сыграть ещё…

Татауров нехотя согласился, снова нарочно проиграл партию и, распалив своего противника, ободрал его как липку.

Когда прощались, биллиардист бил себя в грудь — клялся, что завтра возьмёт реванш. Макар Феофилактович ухмылялся в прокуренные усы: «У моего Никиты все друзья чемпионы. Знай наших, купчишка!»

Желая окончательно завоевать расположение маркёра, Татауров всю дорогу расхваливал его племянника, подчёркивая, что они с ним друзья. Фотография из журнала, на которой они были сняты вместе, убедила Макара Феофилактовича в том, что борец не врёт.

— Дусенька, — суетился старик, — ты посмотри, каки богатыри… А Никита–то не забыл нас, поклон нам послал… Смотри, что за патрёт Иван привёз… Ишь ты, прямо Верзилин… Как, Ванюша, Ефим Николаевич поживает?

Татауров вздохнул, решил, что врать не стоит.