Борис Порфирьев - Борцы

Когда вечером товарищи расспрашивали Коверзнева о государе, он задумчиво улыбался, молчал.

Всего десяток саженей отделял человека от русских окопов, когда он не выдержал, вскочил и, петляя, побежал. Пули, до этого лишь изредка поднимающие рядом с ним фонтанчики пыли, зажужжали вокруг, как целый пчелиный рой.

Человек споткнулся, снова вскочил и как подкошенный упал, уткнулся белокурой головой в песок, рядом с серебряными листьями мать–и–мачехи.

Два охотника вызвались затащить его в окоп. Человек, казалось, не дышал; на нём был странный зелёный мундир без пояса и короткие штаны, лишь до щиколоток, прикрывающие его босые ноги. Когда его переворачивали на спину, он, задыхаясь от радости и боли, прошептал: «свои» — и заплакал.

Преследуемые выстрелами, солдаты торопились, неосторожно опрокинули его через бруствер окопа. Человек потерял сознание.

— Герман, — сказал неуверенно один из подошедших солдат. — Перебежчик.

— Нет, узнал нас, говорит: «свои», а у самого слеза так и текёт, так и текёт–обрадовался.

— Ишь ты, видать, из плена бежал.

— Досталось ему, болезному… Вон как к нам стремился… К родным, что ни говори, тянет…

— Опять же какой худой, смотрите. Одна кожа да кости. А, видать, гвардейцем был. Гиганта.

— А пули–то как его исклевали. Полз–полз, да терпеньев уж никаких не стало. Думает, свои рядом, добежу.

— А мы–то его на мушке держали. Шпиён специальный, думали…

Перебежчика отправили в тыл дивизии, где хирург вытащил из него шесть пуль, и с первой же санитарной повозкой доставили к поезду–лазарету.

В поезде врач–ординатор Троянов, склонившись над раненым, объявил взволнованно:

— Да это же замечательный борец! Помните, о нём была целая серия очерков? Он выступал под именем Сарафанникова. Перед войной боролся с быками в Испании, и ему был посвящён журнал «Гладиатор».

Ординатор сам занялся раненым, не доверяя его рядовым врачам.

Сознание пришло к Никите под утро; шторки на окне уже были раздёрнуты, и белесоватый рассвет бросил свои краски на чистое купе санитарного вагона; однообразно подстукивали колёса; перед окном мелькали берёзы, окутанные дымом. Закрыв глаза, Никита пытался припомнить, что с ним случилось… Артиллерийская дуэль, вздымающаяся земля, он ползёт, потом всё стихло, русские окопы рядом… Ага, он побежал… Но где он сейчас? У своих? У немцев?.. От напряжения закружилась голова. Он не заметил, как уснул.

Его разбудила песенка. Пел русский — лениво, сквозь сжатые зубы… Запахло папиросным дымком… «Курит, поэтому и поёт так, — спокойно подумал Никита. — У своих… Только что это за песня?» Не открывая глаз, прислушался.

Мужчина пел всё так же лениво, вполголоса, его нежные пальцы снимали врезавшуюся в тело повязку. Как хорошо!.. Чтобы облегчить его работу, Никита приподнял плечо. Глаз открывать не хотелось…

А мужчина пел: «Прощай же, Пиккадилли, прощайте, милые улицы Лондона. Типперери далеко, но сердце моё там…»

«Англичанин, — равнодушно решил Никита и вдруг, обрадовавшись, подумал: — А моё сердце здесь, в России. Родина у каждого своя».

Захотелось узнать, кто поёт эту милую песенку. Никита приоткрыл веки. Перед ним был Тимофей Степанович Смуров — в белом халате, шапочке.

Достав папиросу изо рта и сбив пепел на пол, Смуров сказал:

— Ну вот мы и пришли в себя, Уланов… Я ваш поклонник по цирку Чинизелли… Меня зовут Юрий Александрович Троянов… Тро–я–нов… Вы узнаёте меня?

— Да.

Никита удивился, что его губы прошептали это слово — ему казалось, он произнёс его полным голосом.

Смуров бросил папиросу, завязал бинт. Оказывается, он просто поправлял повязку.

— Ну как? Не давит? Затянули вчера — постарались… Шесть пуль, как записано в истории болезни, извлечено. Благодарите бога, что стреляли по вам, видимо, с очень большого расстояния… Лишь одна пуля разбила берцовую кость… Да вот ещё неизвестно, что тут с ребром… Рентген покажет… Остальные пули застряли в ваших мышцах… Ну, как? Хотите есть?.. Сестра, накормите нашего чемпиона… Когда окрепнете, расскажете мне о своих похождениях… «Далеко до Типперери, далеко. Расставаться с милой Мери нелегко»…

Никита прикрыл глаза. Сквозь дрёму услышал: раненые с почтением шепчутся о нём. «Зачем? Я такой же, как они», — подумал равнодушно. Потом опять уснул.

Разбудили его разговоры, хотя люди говорили шёпотом.

— Измена кругом…

— Ну, ты загинаешь больно…

— Вот дура. А пошто одна винтовка на десятерых? А? Пять снарядов на одно орудие?.. Это как?

— Государь не знает… Ходоков бы к ему…

— Как в пятом годе встретит он твоих ходоков…

— Тихо ты… Ныне у стен ухи развешаны…

— И то…

— Рази русский солдат побёг бы из Курляндии, когда бы снаряды были? Ни в жисть…

— Что там Курляндия… Польшу бросаем, Галицию…

— Против германа не попрёшь… Снарядами сыплет — живого места нет.

— Говорю, измена, братцы…

— Тут они, конешным делом, пользуются… Дураков вокруг царя посадили… Они хлопают ухами, а их обходют… А им што — деньги идут, опять же дачи есть — уехал и отдыхает там… Нет, право слово, ходоков надо — глаза открыть государю. Он не выдаст…

— Забыл девятое–то января?.. Ходоков… Тут надо сообча…

— Сообча — оно всегда выйдет… Чтоб каждый…

— А што — каждый? Я человек маленький, незаметный…

— А сколько нас таких–то?.. Полная Расея… Вон в девятьсот пятом у нас в уезде все мужики поднялись — сбежал помещик…

— Тихо, робяты. Дохтур идёт.

— Троянов–то? Троянов–то хороший… Он ничего барин…

«Хвалят Тимофея Степановича, — растроганно подумал Никита. — Хорошие мужики. Правильно все говорят. Но неужто в нашей армии нет ни снарядов, ни винтовок?»

Он открыл глаза.

— Ну, как дела, богатырь? — спросил Смуров, наклоняясь над ним.

— Хорошо.

Смуров присел рядом, подмигнув, попросил:

— Рассказывай.

Никита начал издалека — с Испании. Хотелось говорить и говорить — давно его никто не слушал, давно он не видел русских… Мадридская «пласа де торос», Альваро Ховальянос, Париж, иностранный легион, Шумерин, смелые сенегальцы, плен, побег, концлагерь в Пруссии, новый побег, десятки километров по чужой стране, голод, последние шаги перед своими окопами…

— Вот, сердешный, хлебнул горя, — вздохнул рябой солдат с бровями, как два пшеничных колоса. — А мы–то жалобимся, что нам чижало…

— Живуч русский человек, — сказал другой.

— А ты, мил человек, говоришь, что и французу нелегко достаётся?.. Нелегко?.. Да уж война, она для всех, конешно… Одно слово, война…

— Да ведь и герману бывает несладко, когда мы его гоним… Вот, я помню, в Карпатах…

— А ты не перебивай. Дай человеку рассказать. Тоже вон и доктор послушать пришёл… В Карпатах–то мы и сами были…