Борис Порфирьев - Борцы

В седьмую встречу Иван эффектно сунул носом в опилки толстяка и, пока тот отплёвывался, перекинул его через себя на ковёр. Накрашенная девица с пышным бюстом поднесла Татау–рову букет черёмухи, в котором лежало приглашение на свидание. Верзилин безжалостно изорвал записку.

После восьмой победы Ивана Татуированного овация публики была неистовой.

Сам Иван Сатана, наблюдавший за схваткой из прохода, демонстративно обнял соперника на глазах у зрителей.

Наконец в городе появились рекламы: «Решающий матч: Сатана — Татуированный».

Перед матчем Дюперрен пригласил к себе Татаурова для переговоров, заставив этим Верзилина насторожиться. Чтоб меньше нервничать, он решил побродить по городу.

Второй день по утрам выпадал тёплый дождик, и в воздухе стоял терпкий запах тополей. Вообще в городе поражало обилие деревьев — тополей, лип, берёз, клёнов. Подле одноэтажных деревянных домиков цвели рябины и черёмухи. За высокими заборами виднелись розовые яблони. Буйно росла трава; даже на центральных улицах она наступала на дорогу, пробиваясь между булыжниками мостовой, ложилась на деревянные тротуары. Цвели жёлтые одуванчики.

По дворам бродили продавцы угля, точильщики ножей, шарманщики с громоздкими ящиками на одной ноге. На улицах сидели убогие люди с морскими свинками, вытаскивающими счастье. Нищие толпились у папертей.

Проехал опрятный парень с бочкой на телеге, остановился подле покосившегося домика — оттуда вышла женщина, набрала в вёдра воды; он написал мелом на дверном косяке двойку, лениво поехал дальше.

Перед казённым заведением целовались два мужика.

В расщелине кирпичей на массивных воротах, подле каменного льва, росла тоненькая берёзка. Свежевыбеленная стена тянулась на полквартала. Пристрастие вятичей к каменным заборам бросалось в глаза. Заборы напоминали о крепостях — словно жители готовились к длительной осаде. Были и настоящие крепости — с башнями и бойницами. По крайней мере, две из них Верзилин видел: одна на горе, вокруг кафедрального собора, другая — внизу, вокруг монастыря.

По склонам паслись козы; на глиняных уступах сидели старухи с вязальными спицами в руках; голопузые ребятишки ползали по горе. Босые девушки поднимались вверх, неся тяжёлые вёдра на коромыслах.

Под горой желтели крошечные комочки цыплят. Бесновались псы, прикованные к будкам. Будки своими размерами напоминали дома, а дома напоминали будки.

Стояла большая вода. Она затопила огороды слобожан, и столбики заборов торчали из неё как вехи. Поленницы сырых дров лежали на берегу.

Стаи галок кружились над матово–синими куполами монастырского собора.

По странной ассоциации Верзилин вспомнил о брезентовом шапито и заторопился домой — в номера Чучалова.

Иван ещё не возвращался.

Верзилин прошёл в бильярдную. Там было пусто. Лишь игрок, которого Верзилин про себя назвал «котом», сидел на бильярде в своей обычной томной позе и лениво гонял кием шары.

Верзилин заказал обед. Надо было есть, читать газету, разговаривать — только не думать о том, зачем Дюперрен пригласил Татаурова.

— Нижайший поклон, — сказал лениво небритый бильярдист, передвинув языком папиросу из одного угла рта в другой.

— Доброго здоровья, — охотно ответил Верзилин.

— Ивана нет?

— По делам ушёл. Скоро придёт. Соскучились? Не с кем сегодня играть.

Лентяй лениво пожал плечами:

— Да, днём у меня Иван — единственный партнёр.

— А вечером ведь бильярдная вообще не работает? — спросил Верзилин.

— Главная–то игра не здесь, а в Александровском саду, по вечерам.

Разрезая дымящуюся яичницу с ветчиной на мелкие кусочки, Верзилин покосился на замолчавшего бильярдиста. Тот небрежно откинулся на зелёное сукно стола и щёлкал кием в шары; не разжимая зубов, не выпуская папиросы, напевал под сурдинку:

В поезде сидел один вое–е–е‑нный –

Обыкнове–е–е‑нный

Пижон и франт.

По чину своему он был пору–у–у‑чик,

Но дамских ручек

Был генерал.

Верзилин знал, что это была его любимая песня. «Вот чёрт — заладил, а перебивать неудобно», — подумал он.

Наконец тот замолчал (все шары покачивались в сетках) и, потягиваясь, бросил кий на зелёное сукно стола.

— Интересная деталь, — сказал Верзилин, пережёвывая кусок ветчины, — в городе чрезвычайно много каменных стен, крепостей, так сказать. Отчего бы это?

— Пристрастие такое у вятичей. Своего рода недуг, — небрежно произнёс бильярдист, почти растягиваясь на столе.

Верзилин заметил, как старик–маркёр зло посмотрел на говорившего. «Опять попросит его сойти с бильярда. Опять скандал будет», — поморщился Верзилин и сказал, обращаясь на этот раз больше к маркёру, стараясь привлечь его к разговору.

— Воинственный, видно, в Вятке народ живёт. Смелый.

Не поднимаясь с локтя, бильярдист ответил с усмешечкой:

— Страшно смелый. Недаром поговорку сложили: вятские — люди хватские, семеро одного не боятся.

— Я, конечно, извиняюсь, — сказал маркёр дрожащим от волнения голосом, — но вятские люди завсегда своей смелостью славились. Они от татарского нашествия матушку Россию зашшишшали. Я, конешно, извиняюсь, — сказал он, обращаясь к Верзилину, — но когда вы через Спасские ворота в Московский Кремль входите, так завсегда шапочку снимаете? Вот то–то. А всё почему? Да потому, што наш вятский образ над ними висит — «Спас Колотый». Его три сотенки годиков назад государь Алексей Михайлович увёз из Вятки; Хлыновым ешшо тогда Вятка прозывалась.

— Ишь, какой аргумент, — усмехнулся бильярдист.

— А ты отыди от греха, — зло сказал ему маркёр, и козлиная бородка его задрожала. — Слезь с бильярда. Не порть дорогую вешш.

— Макар! — сказал бильярдист, повысив тон.

— Кому и Макар, а тебе Макар Феофилактович.

— Макар!

Но тот повернулся к бильярдисту худенькой спиной, обтянутой ливреей, и сказал, обращаясь к одному Верзилину:

— Вот столь давно и зовецца главная кремлёвская башня Спасской за заслуги вятичей перед Россией… Я, конешно, извиняюсь, но вы в самую точку изволили сказать: смелые люди тут живут спокон веку… Совершенно справедливо… Вот, к примеру, племяш мой — Никита Сарафанников. (Грушшиком на пристане работает). Росту — вашего. А то и поболе. (Я, конешно, извиняюсь). Росту — вашего. Силы с вашего Ивана. А то и поболе. Идёт одново по улице… по Морозовской. А там — целое происшествие. Да ешшо кровавое. Ингуш один (Туша Узаев зовут)… Стражник на коне, пьяный… Взял ружьецо за дуло и лупит пьяного мужичонку по спине (тот в луже улёгся)… А из своего дому возьми и увидь эту сцену чиновник тут один (из контрольной палаты). Вышел на улицу, говорит стражнику ингушу (Туше–то, значит, Узаеву): «Так и так, говорит, бесчеловечно»… Варваром его ешшо обозвал… А ингуш–то хлоп в него из ружья… Ну, тот упал, конешным делом… А стражник ему в спину — хлоп! хлоп!.. Только пули посвистывают… порохом пахнет… Ворота раскрываются, жена (да до того хороша!) выбегает. С сыном (маленький такой — вылитый херувимчик). А стражник — хлоп! — по им… Тую же минуту из двора столяр тут один выбежал… Стражник (ингуш–то, значит) — хлоп! — и в его… И четыре сбоку, ваших нет… Пондравилось ему — ноздри раздул хишшно так, скачет на коне по улице, стреляет во всех… Ешшо одного фабричного укокал… А тут, откуда ни возьмись, племяш мой… Никита, значит, Сарафанников (наш весь род Сарафанниковыми зовецца)… Подскочил к стражнику — коня под уздцы — раз! (я, конешно, извиняюсь, но он не меньше вас).