Борис Порфирьев - Борцы

Он сел, осматривая комнату. За цветастой ситцевой занавеской висела вторая лампа; свет от неё расплывался жёлтым пятном по тёмному потолку. В комнате было светло.

На столе появилась четверть с квасом, солёные огурчики, капуста, свежий лук, противень с румяным пирогом.

Из кухни выглянула здоровая девка, но Феофилактыч цыкнул на неё.

— Я, конешно, извиняюсь, но для ради такого дела не грех и выпить по маленькой, — говорил он, меняя местами на столе тарелки и блюдечки. — Прошу к нашему шалашу — чем бог послал. Ишь, как вы потратились — икорка, балычок… Дак за гостя дорогого тост!.. Это ваш лафитничек, подвигайте, Ефим Николаевич… Никита, ради такого праздника… Не погнушались нами…

Глядя, как Никита поморщился и отставил вино, Верзилин одобрил: «Молодец». Сам отхлебнул один глоток.

— Эх, хороша!.. Хвати тя за пятку! — крякнул старик, заставив Верзилина вспомнить о Татаурове.

А старичок, словно угадав его мысли, спросил:

— Так покинул вас Иван?

— Не говорите, — вздохнул Верзилин.

— Я, конешно, извиняюсь, но, глядя на него, мне думалось всегда, когда вы были вместе, а боле того, когда он без вас в бильярд играл: «Отречётся он от вас…» Как сказано: «Не пропоёт петел трижды, как отречёшься ты от мя…» Именно… Я, конешно, извиняюсь… А вы закусочку берите… Но это ничего. Я, конешно, извиняюсь, но Никита вас никогда не предаст. Правда, Никита?.. Давайте по второму лафитничку опрокинем… Вот так, хорошо!.. А что говорят, так пускай говорят — собака лает, ветер носит… Значит, семейством племяша моего интересуетесь? Я, конешно, извиняюсь, но родитель его (царство ему небесное) такой же конплекции был, как я. Братья мы родные, погодки. И мать — такая же. Й два сына первых такие же. А Никита с сестрой — богатыри. Однова строительством занялись — вдвоём с сестрой из лесу все брёвна на себе вынесли; никто не заметил. Шито–крыто, без лошадки. А в другой раз сестра–то заходит в лавку, тюки там пудов на двадцать. Прикашшик с хозяином туда–сюда, тык–пык, не сдвинут с места. «Ну–ко», — говорит девка. Взяла — раз, готово. А ведь девка. Ешшо разик чокнемся; ваше здоровье! Эх, хорошо! Хвати тя за пятку! А Никита одново с мельником поссорился, собрал все гири на цепь и к потолку — на балку — подвесил. Сыми попробуй. Ой–ой, там сколько будет весу. А другой раз привалил к дверям железную тунбу — не откроешь дверь. Через окна уж вылезли, втроём отодвинули.

Отпивая из стакана пахнущий мятой квас, Верзилин сказал осторожно:

— А ты, я вижу, Никита, и сам пошалыганить любишь?

— Нет, — покачал головой парень. — Он так рассказывает вам, словно я шпана береговая… Это один такой случай был, когда я рассердился…

— А один ли?

— Ну два, — недовольно сказал Никита.

— Ишь ведь, обиделся! — с восхищением посмотрел Феофилактыч на племянника. — Весь в меня, такой же гордый — не подступись!.. Ешшо по маленькой выпьем. Ваше здоровье. Евдокия! — сердито крикнул он на кухню. — Иди выпей со мной за здоровье людей хороших. А то они квасок один попивают.

Вытирая руки фартуком, давешняя пышущая румянцем девка вошла в горницу и поклонилась Верзилину. Взяла лафитничек.

— Жена моя, — сухо представил её старик. — Ну, будем здоровы. Иди… Иди, иди — на кухню… Так вы говорите — пошалыганить? Нет, не будет ваша правда. Вот было дело — идёт Никита через реку, а там — сахар везли. Весной было дело, лёд–то возьми да и обломись. Народу набежало — барабаются, как яшшерицы, — толку нет, беда неловко. Хозяин на себе волосы рвёт. «Спасай, Сарафанников, — говорит, — деньги большие дам». Так што ты думаешь? — вытащил ведь Никита… А вот ешшо когда спирт возил — лошадёнка плохая была. Распутица (а в распутицу сам знаешь — какие у нас дороги). Остановицца посреди

дороги и ни с места. Што делать? Никита распряжёт её, привяжет к саням, а сам — в оглобли. И везёт. А бочка, промежду прочим, сорокаведёрная — шутка в деле (я, конешно, извиняюсь)…

Пушистый сибирский кот подошёл к старику, потёрся об ногу. Макар Феофилактович нагнулся, подхватил его, посадил на колени. Томно выгибаясь под пальцами хозяина, кот косил на Верзилина зелёным прищуренным глазом.

Пчела залетела в открытое окно, гудя, закружилась вокруг лампы; поскуливала где–то собака; слышалось журчание ключа.

Хмель развязал язык Макара Феофилактовича, и он рассказывал случай за случаем.

«Если даже только половина из его рассказов правда — это уже здорово», — думал Верзилин, откинувшись на спинку стула и наблюдая за тем, как Никита играет деревянной ложкой, застенчиво улыбается.

— Хороша работа, — кивнул Верзилин на искусную резьбу черенка.

Феофилактыч вскочил, сбросив кота с коленей, выхватил ложку у племянника, суя её Верзилину, приговаривал:

— От нас с Никитой, в память… Примите великодушно. Обычай такой — подарки любят отдарки…

Верзилин протянул руку, но она упала как плеть. Он опасливо покосился на Никиту: не заметил ли? Нет, как будто бы не заметил.

А Никита, обрывая кусок газеты, на которой лежал пирог, сказал:

— Давайте–ка оботру.

Протирая и без того чистую ложку, насвистывал сквозь зубы едва слышно. Потом, возвратив подарок Верзилину, машинально перегнул бумагу; разглаживая на кубовой скатерти, прочитал по складам:

— «О–де–сса. Вслед–стви–е про–дол–жа–ющей‑ся забас–товки груз–чиков в за–гра–ничном от–деле пор–та по–чти пол–ная без — де–я–тель… бездеятельность. Гру–зят–ся толь–ко не–сколь–ко иностр… иностр–анных пароходов по–сред–ст–вом кон–вей–ер–ов…» Ишь ты, конвейеров: нашли выход… А мы вот забастуем — никаких конвейеров нет, никто не выручит.

Феофилактыч сказал:

— Конвейер этот самый тоже человек обслуживат… Отошёл этак в сторонку, руки в карманы, картузик на нос — и, пожалуйста, конвейер этот самый — ни с места… Я, конешно, извиняюсь…

— Это правильно, — заметил Верзилин, — ежели люди все как один… вот тогда… любой хозяин вынужден будет плату прибавить. И время работы уменьшить. А уж если по всей стране: и в Одесском порту, и на Вятской пристани, и… в цирке… откажутся… Тут уже держись самый большой хозяин, — И подумал с гордостью: «А люди это могут», — но, вспомнив о Татаурове, вздохнул: «Только такой, пожалуй, всегда найдётся… где угодно. Подведёт».

Через час Верзилин поднялся. Никита вызвался его проводить. Шли по уснувшей Ежовке. Тихо поскрипывали деревянные мостки под ногами; рядом что–то булькало. Судя по запаху, это было болото.

— Давно надо было в цирке попробовать свои силы, — сказал Верзилин Никите через плечо.

— Всё как–то стеснительно, неловко. Как это — подойти и спросить: допустите меня… Если бы не стыд, так я давно бы вышел.

Они остановились на верхней площадке лестницы. Виднелась чёрная река и лес за ней; сзади, за домами, рдело зарево от городских огней.