Борис Порфирьев - Борцы

— Не передумали?

— Франц Карлович… — начал было Верзилин, но тот перебил его:

— Срок — завтрашнее утро.

И ушёл — стремительный, красивый, совсем мальчишка.

Арена была огорожена решёткой с загнутыми внутрь острыми концами. Четыре льва сидели на тяжёлых тумбах; пятый лежал отдельно от них, свесив голову, равнодушно следя за медленно кружащейся перед ним Ниной Джимухадзе. Она была в белом трико, красной куртке, расшитой золотом; в одной руке держала арапник, в другой — кусок мяса. Лев лениво приоткрывал пасть, когда она проводила мясом по его морде.

Отец её, чёрный, обросший волосами, толстый Георгий Джимухадзе прижался лбом к прутьям решётки, держа за спиной увесистый полицейский «Смит — Вессон».

Началось самое страшное: девушка опустилась на колени, выпустила из рук мясо и хлыст, вцепилась пальцами в челюсти льва; он поматывал мордой, недовольно ворчал. У Верзилина остановилось сердце. А девушка упорно разжимала челюсти животного! Это было страшно. Пасть раскрылась, оскалилась, — девушка резко сунула туда свою голову. Хрупкая шея, длинная узкая спина беспомощны; «Смит — Вессон» в руках отца бесполезен. Секунды казались бесконечностью.

Девушка неожиданно быстро выдернула голову, вскочила, стала раскланиваться, поправляя причёску, боязливо оглядываясь на беспокойно порыкивающих львов.

Сердце Верзилина не отходило. И только когда девушку отделила от львов решётка, он вздохнул, вытер холодный пот.

— О, — сказала она минутой позже, — я рада, Верзилин, что вы видели мой номер.

Целуя её горячую дрожащую руку, прижимаясь пушистыми усами к лаковой коже, он сказал:

— Это безумие — ваш номер.

Ёжась, поводя плечами, она ответила:

— Моя мать проделывала это тысячи раз. И ни разу не было несчастья.

Отец, мрачно глядя на Верзилина, накинул на девушку махровый халат; пошёл по коридору.

Сжимая Нинину ладонь, Верзилин (в который раз!) спросил:

— Отец по–прежнему против меня?

И впервые она неожиданно ответила:

— Смилостивился. Разрешил завтра провести время с вами.

Георгий Джимухадзе тяжело повернулся всем телом, с угрюмой ревностью посмотрел на борца.

— Иду, — сказала Нина и медленно освободила свои ладони из рук Верзилина.

Двадцать четыре часа прошли томительно. Угроза Вогау казалась шуткой. Гораздо страшнее было стоять за пыльной портьерой, слышать рык львов, резкие, как выстрел, хлопки Нининого хлыста. А служители рядом разговаривали о чём–то постороннем, вызывая в Верзилине недоумение своим равнодушием к тому, что происходит на арене.

Он был как в чаду, когда девушка вышла с ним из цирка.

На ней ловко сидел драповый сак с шёлковым шитьём по воротнику и обшлагам; муслиновая шляпа со страусовым пером была приколота к пышной причёске длинной шпилькой.

Девушка была задумчива, не поднимала головы, длинные пальцы её нервно теребили кисточки блестящего бисерного ридикюля.

Они молча прошли по Подьяческой, свернули налево. В зелёных деревьях за церковной оградой шумел ветер. Было темно.

Держась за локоть Верзилина, Нина выбирала дорогу.

Они обогнули оперный театр, пошли по Офицерской. Верзилин плохо знал эти места. Тротуарные плиты набережной реки Пряжки были избиты; попадался булыжник; в свете, падающем из окон, виднелся грязный, местами поросший травой склон речушки; вода была зловонной. Они шли к Неве. Темнота сгущалась. Пряжка впадала в Мойку. На берегу её были дровяные склады. Между высокими поленницами длинных гнилых дров солдат в накинутой на плечи шинели обнимал женщину. Дрова загромоздили почти всю набережную. Нина свернула к железной решётке. Проход был так узок, что пришлось идти по — одному. Пахло грязной водой Мойки и гнильём; отчего–то на душе было неспокойно.

Из темноты, из–за дров, выросли две фигуры. В тесноте оттолкнули Нину, ударили свинчаткой в голову Верзилина.

— Я не хотела этого! — в ужасе закричала Нина, зажимая рот маленьким, узким кулачком.

Верзилину негде было развернуться. Он ударил во что–то мягкое и мокрое; стукнул ещё раз, в кровь разбил кулак о дрова; навалился на кого–то девятью пудами своего веса. В это время сзади его ещё раз ударили в голову.

— Я вам ничего не расскажу, — процедил сквозь зубы Верзилин, отвернувшись к стене.

— Да поймите, что это бессмысленно! — забывшись, закричал Коверзнев. — Они вас не оставят! Вы для них сейчас живая улика! А если расскажете, мы их упрячем в «Кресты»… Не забывайте, что вы настоящий борец, и ваша судьба дорога нам.

В фрамуге появился свет; зашлёпали шаги.

Зажав в кулак трубку, Коверзнев задул ночник, быстро перелез через подоконник. Брякнули створки закрываемого окна.

Держа перед собой лампу, вошла старуха в косынке с красным крестом.

— Кто у вас кричал?

— Окно надо запирать на ночь, — сердито произнёс Верзилин. — Так могут зарезать, и пикнуть не успеешь. Переведите меня в общую палату, здесь я на ночь не останусь… Сейчас кто — то собирался залезть в окно.

Сиделка храбро ткнула оконные створки — они распахнулись. Прикрывая ладонью свет семилинейной лампы, заглянула в темноту сада, подождала. Кроме шума ветра, ничего не было слышно.

— Переведите, — хмуро потребовал Верзилин.

Поставив лампу на столик, устало присев на пустую койку у противоположной стены, старуха возразила:

— Без доктора не могу. Подождём до утра.

— Я здесь не останусь, — упрямо заявил Верзилин.

Свесив ноги на пол, прикрываясь серым солдатским одеялом, повторил:

— Переведите.

На их разговор пришла другая сиделка.

После долгого спора койка Верзилина была перенесена в большую палату.

Разбуженные больные оказались любопытными. Но Верзилин молчал; сделал вид, что заснул. Отмалчивался и утром. Через день–другой его никто уже не расспрашивал. Он лежал целые дни неподвижно, поглаживая высунувшиеся из–под гипса похудевшие бледные пальцы. Думал о словах репортёра. Тонконосый Коверзнев был прав: живой — он улика для них. Стоит им узнать, что он лежит в Мариинской больнице, как они доберутся до него. Руки у них длинные. Им нельзя останавливаться на полпути. Интересно, как выступает Мальта?

Он не утерпел однажды и попросил газету. В Измайловском саду с десяти часов вечера выступали борцы. Имён, однако, не упоминали. Верзилин представлял во всех деталях, как надменный жирный англичанин раскланивается перед публикой… Непобедимый геркулес… Чемпион из вечера в вечер… Имя Верзилина почти всеми забыто — выскочил случайно, победил, исчез куда — то… Канул в лету… И сейчас равного Мальте нет… Время от времени из зрителей выходят «чёрные», «красные маски», «маски смерти»; бросают вызов англичанину. Он спокойно принимает его; он ленив и беспечен. Проходит минута, иногда десять, двадцать — противник Мальты припечатан к ковру. Так договорено с Вогау. Вогау с Мальтой делят доход… Но вот однажды в цирке появляется новая «маска». Кто–то из публики узнаёт по осанке Верзилина. Начинаются разговоры. «Верзилин! Верзилин!» «Вы знаете, он один может победить Александра Мальту. Помните, как полгода назад он его бросил на тридцатой минуте?» — «Так это тот самый?» — «Конечно». Мальта растерян: это не тот, кто должен выйти из толпы: вон тот торопливо идёт по проходу. Вторая «маска» в этот вечер вызывает Мальту! Фурор! Цирк неистовствует. Мальчишеское с огромными глазами лицо барона Вогау мертвенно бледно. «Маска» старается оттолкнуть Верзилина; ударяя себя в грудь, доказывает, что у неё личные счёты с Мальтой и что бороться должна она. Тогда Верзилин, обернувшись к публике, спокойно объявляет, что, победив Мальту, он согласен победить любую «маску». Крики, свист! Все требуют, чтобы его допустили к борьбе… Верзилин расправляется с Мальтой, расправляется с «чёрной маской», вызывает любого из находящихся в цирке. Победив всех, он снимает маску. Его узнают. «Верзилин! Верзилин!» — кричит цирк. Подняв руку, добившись тишины, он рассказывает о том, как встал поперёк дороги Вогау и Мальте, о том, что в цирке ведётся нечестная борьба. Вогау арестовывают, Мальту высылают из России.