Борис Порфирьев - Чемпионы

— Так целуют покойника…

А Рюрик выбрался из траншеи и пошёл наискосок через пустырь, думая о том, что никогда бы они с Кирой не могли быть одним существом, как это было с Наташей. Даже при самых горячих объятиях… Между ними всегда была бы преграда. И как бы война жестоко ни перевернула жизнь, любовь его к Наташе никогда не померкнет.

— Что хочешь со мной делай, но я не уйду отсюда, пока не послушаю джаза.

— Пойдём, Ванюшка.

— Я сказал: не пойду. Дай мне вкусить радостей цивилизации. Дай мне окончательно убедиться, что война кончилась… Слушай, ты жаден, как скупой рыцарь… Нет, где ему до тебя! Ты — Плюшкин. Хочешь зажилить свой отъезд? Ничего не выйдет. Я тебя заставлю раскошелиться. А этот ресторан — самое подходящее место, чтобы выпотрошить твой кошелёк.

Михаил приподнял рукав парадного мундира и посмотрел на красный циферблат часов.

Видя, что друг начинает колебаться, Ванюшка заговорил без паясничанья:

— Слушай, я не верю в твоё возвращение: отличишься на первенстве, и тебя оставят в Москве — будешь выступать за команду ЦДСА. И кто знает, когда мы встретимся? Нужно же нам проститься?.. И потом, неудобно препираться перед входом в ресторан. Смотри, швейцар открыл дверь.

Швейцар мог открывать дверь, сколько ему вздумается, но возможность посидеть в ресторане с другом была первой и последней за четыре года, и Михаил сдался. Конечно, Ванюшка прав. Сбор сбором, но после него — первенство страны по боксу, и вполне возможно, что его оставят в Москве.

— Хорошо. Только не долго.

— Боже мой! — обрадовался Ванюшка. — Да как прикажешь!

— И чтоб — в номере…

— Что я — маленький, товарищ майор? — шутливо отозвался Ванюшка. — И командировка — есть командировка. Да ещё в американскую зону…

Швейцар, придерживая дверь, стоял в церемонной и бесстрастной позе, и всё–таки Михаилу почудилось в его глазах недоброе. Но он тут же забыл о его взгляде, так как американские офицеры встретили их аплодисментами и возгласами: «Лонг лив, рашен! Совьёт Юнион!»

Они повыскакивали из–за столиков, приглашая к себе, уступая место.

Однако Михаил остановился как вкопанный и не отвечая на приветствия — так было неожиданно то, что представилось его глазам. С ума сойти! В центре ресторанного зала, в огороженном белыми канатами четырёхугольнике, маячили трое боксёров. Двое из них пугливо отступали от третьего, и он был вынужден гоняться за ними по всему рингу. Михаил сразу же понял, что это был настоящий профессионал, о чём недвусмысленно говорили расплющенный нос и разбитые уши.

Первым из оцепенения вышел Ванюшка. Поднятой рукой он ответил на приветствия американских офицеров, раскланялся и, подтолкнув Михаила, занял место за столиком у самых канатов.

Сразу же перед ними оказалось несколько наполненных бокалов, американцам хотелось чокнуться с русскими танкистами. Ванюшка поднял обе руки, объясняя, что они с майором сдаются на милость победителя, однако тут же приложил руки к груди и, кланяясь, привставая со стула, дал понять, что они выпьют после того, как сами закажут вино.

Пока Ванюшка вёл эти переговоры и заказывал обед, Михаил не спускал глаз с ринга. Спаррингпартнёры его не интересовали, но боксёр с расплющенным носом был хорош. У него были широкие плечи, а руки заставляли вспомнить об орангутанге. Он загонял одного из своих противников в угол и начинал кружиться вокруг него длинным крадущимся шагом, изредка оборачиваясь ко второму боксёру, когда тот пытался отвлечь его от своего товарища, и, отогнав, снова принимался играть с полонённым, как кот с мышкой. Он, очевидно, не хотел посылать боксёра в нокаут, хотя было видно, что мог это сделать шутя, и снова и снова начинал свою игру. Удары его были стремительны и эффектны.

— Эх ты, юродивый, — сказал Ванюшка Михаилу. — Ханжа ты, вот ты кто. А ещё отказывался! Целуй мне руки за то, что я привёл тебя на бокс. Сидели бы, понимаешь, дома, как куропатки в соусе, безо всякого внимания к делу. А здесь всё–таки распрекрасным сюжетиком можем полюбоваться… Правда, тебе, конечно, это не интересно: ведь бокс — зрелище, достойное мужей, а не мальчиков, как ты…

— Болтун ты, вот ты кто. Трепач, — сказал Михаил и влюблёнными глазами посмотрел на своего друга.

— А ты кто? — спросил Ванюшка, тыча вилкой в палочку спаржи, осторожно обламывая её головку. — Ты — барышня из института благородных девиц…

Михаил усмехнулся добродушно и снова стал наблюдать за боксёрами. А Ванюшка отложил вилку и, брякая горлышком бутылки о края бокалов, наполнил их золотистым искрящимся вином. Американцы лишь этого и ждали и снова окружили их тесным кольцом. Один из них настолько владел русским языком, что его можно было понять. Начались похлопывания по плечу, зазвучали радостные возгласы: «О! Победа! Гитлер капут! Лонг лив союзники!» Зазвенели бокалы. Но Михаил едва пригубил свой и провёл ребром ладони по горлу:

— Не могу, не могу. Не просите.

— Жалкий трезвенник, — сказал Ванюшка. — Ты всегда был скляночкой, которая боится, что её разобьют. Это тебе и мешало всю жизнь стать боксёром экстракласса. С твоими–то данными любой бы добился, чтобы ему при жизни поставили памятник. А тебя, видишь ли, вполне устраивает местечко на задворках спортивной истории. Скучная, между прочим, скажу я тебе, фабула… И за что я тебя только люблю?

Американский капитан напряжённо морщил лоб, но свыше его сил было разобраться в этом тарабарском языке. А Михаил, переводя взгляд с друга на боксёра, который продолжал неутомимо гонять по рингу своих спаррингпартнёров, думал, что он не в состоянии противостоять искусу и что должен с ним сразиться. Недаром говорят, что кулаки могут чесаться в предвкушении драки, — он испытывал сейчас это самое чувство. И он поманил пальцем капитана и, ткнув себя в грудь и показав на ринг, сказал ему:

— Спросите его, не хочет ли он со мной подраться? Бокс. Понимаете, бокс? Он. Я. Бокс, — и он поднял кулаки к подбородку и медленно поиграл ими.

— О! Бокс? — воскликнул тот и стал объяснять приятелям просьбу советского майора, хотя все уже поняли её.

Офицеры затараторили оживлённо и весело и снова стали восхищённо хлопать Михаила и даже Ванюшку по спине, по плечам.

А Ванюшка откинулся на спинку стула и проговорил:

— Наконец–то я слышу речь не мальчика, но мужа. Отправь–ка его разок–другой в нокдаун, а потом уложи. Сбей с него спесь, покажи, на что способны советские спортсмены. Что мы — приставлены, что ли, очки подсчитывать да зрителей из себя изображать?

Боксёр давно поглядывал на них, привлечённый не столько суетой, которую они вызвали, сколько атлетической фигурой Михаила, и когда ему передали предложение советского майора, на его изуродованных губах мелькнула улыбка. Он смерил Михаила испытующим взглядом и кивнул. А капитан, шагая рядом с Ванюшкой в раздевалку, пытался объяснить, что этот боксёр когда–то был чемпионом Америки, после чего перешёл на профессиональный ринг… И когда он говорил это, слова его звучали восторженно и предостерегающе одновременно.