Борис Порфирьев - Чемпионы

— Рассказ не подходящий для сегодняшнего торжества… Одно могу сказать: знаешь, что мне инкриминировали, кроме всего прочего? Портрет великого князя, который был напечатан в «Гладиаторе» в девятьсот тринадцатом году, и благодарственную грамоту графа Рибопьера за пропаганду тяжёлой атлетики! Они решили, что раз граф — то классовый враг. И тут уж я бессилен был объяснить, что графы бывают разные…

— А Смуров? — спросил Рюрик. — Он хлопотал за тебя.

Отец горько усмехнулся:

— Тимофея самого забрали в тридцать седьмом. Не из–за меня, конечно… — добавил он поспешно, и сменил разговор: — А молодец у нас мама: она сохранила все мои скульптуры…

Он поднялся из–за стола и поцеловал жену в лоб. Снова наполнив рюмки, сказал Рюрику:

— Выпьем за это. — Поморщившись, помахал ладошкой на открытый рот, объяснил: — Она тебе тут расскажет, как её осаждали любители искусства и какие деньги предлагали за мои сучки… Просто удивительно, сколько наехало в Киров спекулянтов. Нелегко ей было выстоять под их натиском. А она — выстояла. Всё целёхонько осталось.

Отец хотел отвлечь маму от мыслей о Мишке, но, глядя на её слёзы, Рюрик понял, что это невозможно… Всхлипывая, она проговорила:

— А что толку, когда ничего не могли сохранить Мишуткиного?

Отец снова вскочил и обнял её:

— Ну зачем ты так? Ванюшка привёз его ордена и книгу.

Мама освободилась от его рук. Сморкаясь в платок, вытирая слёзы, достала из комода книгу и протянула её Рюрику. Он прочитал: Джин Тунней. «Мужчина должен бороться».

А она сказала, по–прежнему всхлипывая:

— Это тебе. Чтобы ты всегда помнил старшего брата… Ты знаешь, что у Михаила есть двое детей — свой и усыновлённый? Мы пытались разыскать его жену, но не смогли. Ванюшка не знает её адреса…

Отец ссутулился и подошёл к окну. По тому, как он закурил в комнате, Рюрик понял, что это ему теперь разрешается. А когда у него загасла трубка и мама сама протянула спички, убедился, что в доме новые порядки… Рюрик тоже закурил и стал рядом с отцом. Чувствуя, что опьянел, смотрел в окно. Синий дым волокнами выплывал в таинственную черноту сада. На склоне горы журчал родник; где–то скрипела лебёдка; колёса машины прогрохотали по мосту, отсчитывая доски. Впереди мигали огни лесозавода.

Одеревеневший от спирта язык не ощущал вкуса табака, и Рюрик выбросил недокуренную папиросу за окно. Потом налил себе рюмку неразбавленного спирта и выпил. Спирт обжёг горло и перехватил дыхание.

Он подошёл к стене, на которой висел кусок деревянного орнамента, когда–то выломленный из Наташиных ворот, и прикоснулся к нему пальцами. Всё перепуталось в голове Рюрика: смерть брата, поездка Наташи на юг, его рисунки… Он попытался взглянуть на них чужими глазами. Долго стоял, поглаживая покоящуюся на косынке руку. Голос отца прошелестел в звенящей голове еле слышно:

— Я счастлив, что ты всё это всерьёз… Я просмотрел все твои альбомы и папки. Меня восхищает твоё терпение. Сотни эскизов только ради оттенков в повороте тела!

Глядя на свои работы, как на чужие, Рюрик отозвался машинально:

— Рисунок — основа всего… — и тут же добавил мимоходом: — Это, между прочим, всё Наташа.

Пропустив последние слова мимо ушей, отец сказал:

— Оттого так и хороши твои картины. Даже детские. Неуклюжестью и солнечной яркостью они напоминают мне Гогена…

— Не знаю, — задумчиво произнёс Рюрик. — Но если в моих вещах есть неуклюжесть, то это от русского лубка. И яркость оттуда же. И от дымковской игрушки. От твоей любимой, — он кивнул на узенькую полку. — Вообще, от народного творчества, только не от Гогена, которого я, к своему стыду, не знаю. Меня всю жизнь притягивает декоративность. Я мечтаю о фресках, о мозаике, о витражах. Мечтаю, чтоб мои картины украшали гранитные трибуны стадионов и стены спортивных залов. Меня часто преследует видение лёгкого здания из стекла и металла — а в его простенках мои фрески и мозаики. Я хочу, чтобы человек замедлил перед ними шаги и пошёл дальше счастливым… По крайней мере, радостным… — поправился он. — А кто мне близок, так это наш Дейнека. Когда я смотрю на его вещи, то всегда вспоминаю слова Павла Когана: «И вечный бой, покой нам только снится. Так Блок сказал. Так я сказать бы мог…» — и повторил задумчиво: — Так я сказать бы мог…

Ученические картины, написанные маслом, разбудили у Рюрика тоску по колориту, она обрушилась на него с опустошающим нетерпением. И он решил, что завтра же отправится на стадион и окунётся в работу, о которой мечтал все томительные месяцы в госпитале.

В полдень он был уже там. Стоял зной: воздух звенел; небо было блёклым; и, может, поэтому красная плотность теннисного корта сумасшедше пылала. Радуясь, что корт пуст, Рюрик скопировал его акварелью со всей добросовестностью, на какую был способен.

Часа через два он поднялся к футбольному полю по бугру, заросшему пыльной бузиной, и уселся на трибуне. И здесь краски были сумасшедшими. Он рисовал с азартом, забыв о голоде, а тень от клёнов, упавшая на него, спасала его от нестерпимого солнца. Он наслаждался красками, но в глубине сознания копошилась неудовлетворённость. И только когда на поле вышли спортсмены, он понял, что ему всё время их–то и не хватало. Этот вывод окончательно сформировался в его голове, когда девушки, кончив упражнения, выбежали на серый гравий дорожки. Вот он где, колорит, — в их освещённых солнцем фигурах! Цвета ярких маек и ленточек, стягивающих волосы, были прямо–таки бешеными. Страсть рисовать людей, появившаяся на фронте, вспыхнула в нём с новой силой. Любуясь чистотой загорелых рук и ног, подчёркнутой открытым трикотажем одежды, он подумал: «Я люблю красивую одежду, но она — ничто рядом с кожей. Загорелая, золотистая или бледная, безвольная — какая разница? Ведь и за внешней безвольностью — крепкое, пульсирующее кровью тело; нажми пальцем и почувствуешь его молодую упругость».

Девушки бежали, высоко вскидывая ноги. А как они работали на повороте руками и головой! Какими резкими толчками касался подбородок груди! Словно тетива с безумной силой выбросила одну из них вперёд. Девушка пронеслась мимо него, как стрела, и лицо её было напряжённым и вдохновенным. И только тут Рюрик понял, что не нужен ему был колорит ради колорита. Вот что ему было нужно — борьба! Борьба таланта, тренированности и силы воли! Борьба характеров! И он подумал, что не уйдёт отсюда до тех пор, пока не передаст в фигуре этой девушки, что для неё ничего сейчас не существует, кроме беговой дорожки и чести команды.

В лучах яркого солнца все линии казались чёткими и ясными, и он вспомнил о японских гравюрах, но тут же отогнал эту мысль и ужаснулся, что не успеет изобразить первое впечатление, и принялся с остервенением наносить мазок за мазком.