Борис Порфирьев - Чемпионы

— Натка! Дорогая! Выложи!

«Милая, ведь своим успехом я вырываю победу у неё! Чудная моя! Как я её люблю!»

На щите уже двойка.

— Ещё! Постарайся! Выложи себя!

— Хай‑о! Хай‑о! Хай‑о!

Наташа шла как заводной механизм. Вот и последний круг; она начала его под неистовый грохот трибун.

Она нашла в себе силы снять со спины сначала одну руку, затем другую и помчалась к финишу свободно и мягко. Когда пересекла линию, ноги скользили непослушно, безвольно, их словно свела судорога, а тело было бесчувственным. Наташа с усилием распрямилась, положила на бёдра пудовые руки и, не отрывая коньков ото льда, продолжала катиться по инерции. Не поняла, кто накинул на неё шубку, не различала лиц, но по тому, как они сияли, сообразила, что оправдала ожидания.

По радио уже объявляли её результат, но Наташа ни слова не знала по–норвежски и, устало катясь по льду, смотрела на демонстрационный щит. Вот на нём появилось её имя и против него — цифры. Время было точно такое, как у Зои Холщевниковой. У Наташи словно оборвалось сердце: она только сейчас со всей отчётливостью поняла, какую роль могла сыграть одна десятая секунды! Одна десятая, которая сделала Наташу чемпионкой мира! Что такое одна десятая? Это — трещина на льду, которую вовремя удачно миновала Наташа; это — лишний взмах руки на повороте; это — одно лишнее усилие в единоборстве с ветром. И вот эта одна десятая доля секунды отыграна, и Наташа показала три лучших результата из четырёх дистанций. А по правилам — это лавровый венок, и никто из девушек, кроме Наташи, не может претендовать на него, даже если их очки будут лучшими в многоборье!

Да, она чемпионка мира. Но чемпионка, может быть, всего на десять минут. Сейчас выйдет на старт Исакова. И опять–таки одна десятая секунды может сбросить Наташу с пьедестала почёта, на который, впрочем, она ещё не имеет права подняться. Она, как Халиф на час; точнее, как Халиф на десять минут.

Наташа дрожала от холода. Но разве можно было уйти в раздевалку, когда Маша уже встала на старт? О, как бурно она начала бег! «Нет, не видать мне первого места: уж очень здорово все бегут. Вчера у Валововой и Сульвей было одинаковое время на пятьсот метров, сегодня у меня и Зои… Ничего удивительного не будет в том, если Маша побьёт нас, вон как она бежит!». И когда Исакова пробежала пять кругов в её темпе, Наташа не удержалась и загорланила:

— Маша! Милая! Давай! — Она топала ногами, кричала в лицо Маше: — Давай! Давай!

Кто это дёргает за руку? Что ей надо? Боже мой, это Шоу — Нильсен! Наташа оглянулась в недоумении, но когда Исакова вышла из поворота, снова завопила ей в лицо:

— Маша! Милая! Давай!

И только после того, как Исакова сбавила темп, Наташа, снова оглянулась на Шоу — Нильсен, поняла, что та ужаснулась её выкрикам. Да, со стороны это выглядело, очевидно, нелепо. Но что делать, если Наташа забыла о себе и подбадривает подругу, несмотря на то что этим могла лишить себя лаврового венка?.. Обо всём этом Наташа подумала лишь тогда, когда стало понятно, что Исакова не сможет побить её результата, и когда подруги заключили Наташу в объятия. На последнюю пару уже никто не смотрел, и трибуны выкрикивали в один голос:

— Гор–ло–ва! Гор–ло–ва!

Подруги обнимали и целовали Наташу, а организаторы соревнований уже деликатно прерывали объятия и подталкивали её к дорожке, чтобы совершить круг почёта.

Всё остальное было как в сказке. В небе зарокотал вертолёт, опустился в центр ледяного поля, по лесенке спустилась девочка с лавровым венком в руках и протянула его вышедшему из ложи королю. Репродукторы разнесли над катком Гимн Советского Союза, Наташа остановилась под одним из красных флагов и прижала руки по швам. Потом, с трудом сгибая чужие ноги, не повинующиеся ей, забралась на пьедестал, и король, высокий, сухощавый, в меховой шапке и изысканной шубе, от которой, казалось, пахло «Шипром» и сигарами, подошёл к ней и надел на её шею лавровый венок. И снова все замерли при звуках советского гимна, и даже снежок стал завихряться слабее и почтительно укладываться волнами перед Наташей, а не перед королём, — это можно было понять по тому, в какой позе остановился король и, сняв меховую шапку, поглядывал на красный флаг, который пополз по флагштоку ввысь.

Слава у дяди Никиты, конечно, куда больше, чем у Ванюшки, но старый борец не суёт её никому в глаза. Вот и сейчас он сидит в кресле, которое скромненько притулилось в уголке — между сервантом и стеклянной створкой кухонной двери. Сидит и лениво листает иллюстрированный журнал; даже не поглядывает на Ванюшкиных подружек. И они забыли о нём… Ох, уж эти Аллочки! Не спускают с хозяина квартиры заворожённого взгляда, как со сверхъестественного существа, футбольные подвиги которого равняются подвигам богов. Что ж, по праву кумира болельщиков Теремок может рассчитывать на восторг и более красивых девиц: этот сезон был его сплошным триумфом, газеты писали, что он самый результативный игрок, число забитых им мячей исчислялось потрясающей цифрой; он в очередной раз получил в этом году две золотые медали чемпиона — за хоккей и за футбол, а в футболе его команда снова сделала дубль, то есть выиграла не только первенство, но и кубок… В общем, глядя на этих влюблённых девиц, Ванюшка имел все основания думать: «А ну–ка! Найдите среди ваших знакомых другого такого, как я!»

Он так и подумал несколько минут назад. А сейчас забыл и о себе, и о своей славе, и о дяде Никите, и о девушках и замер на корточках перед тумбочкой, глядя, как кролик на удава, на заезженную патефонную пластинку. И надо же ей было попасться на глаза! Он нарочно засовывал её подальше, нарочно убирал с глаз долой!

Ярость, бурная и страшная, закипела в сердце у Ванюшки.

Он поднялся с корточек, надел пластинку на стержень, включил радиолу и опустил иглу на чёрный крутящийся диск. Заухал барабан, застонали скрипки, завыл саксофон, и звонкий голос запел:

Расцветали яблони и груши,

Поплыли туманы над рекой…

Перед глазами возник ресторан в американской зоне Берлина, белые канаты ринга; Мишка в парадном мундире с золотистыми погонами поднялся из–за столика, чокаясь с офицерами, поздравлявшими его с победой… Да, и барабан, и саксофон… И крики… И аплодисменты…

Выходила на берег Катюша,

На высокий, на берег крутой…

А потом серая лента шоссе, домики, увитые плющом, грузовик, на полной скорости идущий на таран… Беспамятство…

Ванюшка мельком глянул в зеркало: белые шрамы пересекали его загорелое лицо, но не безобразили его. А Аллочки смотрели на него взглядом идолопоклонниц. Но Ванюшка не видел этого…

Во всякой другой квартире эта пластинка, под которую, наверное, танцевали их матери, показалась бы девушкам смешной, тем более что у Теремка была масса новинок, привезённых из–за границы, но здесь она вызывала лишь благоговейный трепет, так же, как вызывала благоговейный трепет косая чёлка Теремка, которая, будь она у любого другого мужчины его возраста, вызвала бы недоумение…