Борис Порфирьев - Чемпионы

Судорога сводила его тело. Он встал, согбенный, словно после борцовского матча, в котором ему повредили позвоночник, и шёл на обед, по–стариковски шаркая шлёпанцами.

Тыча вилкой в красный от свёклы винегрет, он думал, что не было у Аделаиды ни дочки, ни матери, а ездила она просто — напросто к молодому любовнику. Сейчас это было ясно как божий день. Такая чувственная баба. Не было у неё и никакой подруги в Ялте. Надо же чего придумала!

Как–то, проходя мимо дамской парикмахерской, расположенной за зеркальными стёклами гостиницы, он увидел свою бывшую жену у кассового аппарата. Она стала ещё красивее, может быть, оттого что перекрасила волосы в вороной цвет.

Приглядевшись, Татауров увидел в стекле своё отражение: щёки его одрябли и побагровели, глаза стали тусклыми. Он показал ей язык.

Её испуг обрадовал Татаурова.

Теперь он почти каждый день натягивал боты «прощай молодость» и спускался по лабиринтам улочек к гостинице, чтобы подразнить черноволосую, дебелую женщину, которая ещё недавно была его женой. Как–то гостиничный швейцар, приоткрыв сверкающую стеклом и начищенной медью дверь, неодобрительно покачал головой. Борец с завистью посмотрел на его зелёную, расшитую золотым шнуром ливрею, которая до боли заставила его вспомнить цирк.

Потом он долго стоял у гранитного парапета и смотрел на беснующееся море, словно пытался заглянуть за горизонт. Прошлое представлялось ему смутным и невероятно отдалённым, и на лице его застыла мужественная скорбь.

Больная заволновалась, увидев его, закрутила колёса коляски прозрачными ладонями, чтобы подъехать навстречу своему другу, и, словно ожидая от него помощи, сказала с тоской и надеждой:

— Котёнок–то на улице.

Давно прошло то время, когда Рюрик сам себе подписывал смертный приговор. Успех сейчас шумел в его крови бурно и обнадёживающе.

Дома культуры завалили его предложениями сделать копии с картин. Заказы приходили даже с других городов. Рюрик написал несколько штук, но вскоре понял, что эта работа ему в тягость, и отказался почти от десятка договоров. Сейчас он мог себе позволить такую роскошь, ибо деньги поступали к нему со всех сторон — он получил переводы даже от спичечной и шоколадной фабрик. Репродукции его картин вслед за «Огоньком» напечатали ещё несколько журналов. Но самым большим тиражом разошлась «Одержимая» — она была воспроизведена на почтовой открытке, а затем на стенке для отрывного календаря. Стенку от календаря принёс ему перед Новым годом отец. Наташа была на первенстве страны в Свердловске, и Рюрик слышал, как раздражённо хлопнула дверью тёща. Отец вбежал в гостиную стремительно, бросил на кушетку трость; обдирая с бороды сосульки, сделал приличествующую случаю паузу и со словами: «Смотри–ка, что послал дядя Никита», — протянул Рюрику картонку.

Рюрик подошёл к отцу и взглянул на свою любимицу. Даже плохо отпечатанная репродукция попахивала ветром и потом. Он удовлетворённо засмеялся: всё–таки ему удалось уловить и запечатлеть то, о чём он мечтал. Эта одержимая лыжница будет жить до тех пор, пока не растрескаются и не осыплются краски. Да, она написана по–настоящему, в ней нет ни грана сентиментальности и сладости. Это сама жизнь, сама борьба — грубая и тяжёлая, требующая от спортсменки всего мужества и самоотречения. Рюрик перевёл взгляд на стены. Осиротевшая «Венера» глянула на него Наташиными глазами, полными упрёка, и он впервые, со странной болезненностью, почувствовал себя обкраденным… На полу стояла неоконченная копия «Гола»; да и в этой картине, как и в «Одержимой», всё было построено на выражении лица: футболист вложил в удар всю свою силу, всё умение…

Голос отца донёсся до него словно издалека:

— Твой «Гол» сейчас знает вся страна.

Рюрик еле уловимо усмехнулся:

— По спичечным коробкам и по шоколаду?

— А репродукции в пяти журналах? — возмутился отец, и тут же сказал спокойно: — А спички — что ж? — воспринимай их как фольклор… Известность есть известность. Разве Никита предполагал когда–нибудь, что на нём будут защищать диссертацию? А вот, поди же ты, прислал мне реферат, за который молодому учёному присудили кандидатскую степень… Погоди, и о твоих картинах ещё будут писать исследования.

Тронутый заботой отца, Рюрик подумал, каким эгоистом был всё время, ни разу не поинтересовался, как у него обстоят дела с воспоминаниями о борцах! О, как обрадовался отец его неожиданному вниманию! Стараясь скрыть волнение, он потёр руки, кашлянул, суетливо прошёлся по тесной гостиной, заваленной холстами, и сообщил:

— Обещают на днях отправить в набор. Только вот незадача, — он смущённо усмехнулся: — В издательстве требуют, чтобы я выдумал псевдоним…

— Какой идиотизм, — сказал Рюрик. — Это же документ! От псевдонима он потеряет свою ценность.

— А что же делать? — уже без смешка, с грустной задумчивостью произнёс отец. — Они хотят отвести потенциальный удар от книги. Из–за моего пребывания в местах не столь отдалённых…

Рюрик посмотрел на него долгим взглядом и впервые отважился на вопрос:

— Папа, прости, тебе было тогда очень плохо?

— Плохо? — переспросил отец и, покачав головой, сказал: — Есть вещи для меня не менее тяжёлые, чем даже несправедливое заключение… — Он поднял глаза и уставился невидяще мимо сына. Рюрик ждал. — Анонимные письма, — сказал наконец тот.

«Неужели и ему пришлось пройти через это? — вздрогнул Рюрик. — Бедный мой отец».

— Животные тоже грызут друг друга, — усмехнулся отец, — но такую мерзость может позволить себе лишь человек — «венец творения»…

— Ну зачем ты так? — с обидой возразил Рюрик.

Отец взглянул на него непонятно, но тут же засуетился и, смущённо потирая руки, пробормотал:

— Да, да, ты прав, это исключения… — и заторопился домой. — До свидания!

Рюрик, слыша, как раздражённо бренчит посудой на кухне Наташина мать, не смог сидеть в четырёх стенах и вышел на улицу. Метель засыпала тротуары сугробами. Над низенькими домами нависли снежные козырьки. Пухлые шапки лежали на столбиках штакетника. Впереди, по узкой тропинке, брела закутанная в платок девочка; её портфель волочился по снегу. Навстречу ей из калитки вышел подросток, стал на её дороге и, не доставая рук из карманов, столкнул её в сугроб. Жалость к отцу и возмущение словно пружиной подбросили Рюрика. Задыхаясь, он схватил парнишку за плечи и, бешено тряся его, закричал в лицо:

— Ах ты, негодяй! В какой школе учишься?

— Дяденька, не жалуйтесь. Я больше не буду, — заныл тот.

Слёзы на его лице вызвали в Рюрике брезгливость, желание избить его погасло. Пробормотав: «Тоже мне «венец творения», Рюрик поднял из сугроба девочку.