Борис Порфирьев - Чемпионы

Солнце поднималось выше, начала подсыхать роса на траве, а он всё сидел, обняв колени руками, не выпуская из зубов погасшей трубки. Потом подумал о мансарде, где никто его не ждал, и ему не хватило мужества идти туда. Он спустился вниз и миновал свою улицу, которая уже пахла булочками и кофе. Сонные рабочие устремлялись к автобусам и метро. Усатые женщины торговались у лотков с мясом и зеленью. У обочин стояли тележки с огромными колёсами…

В открытую дверь было видно, как толстый хозяин с волосатыми руками разливает чёрный кофе из пузатого чайника. Коверзнев прошёл к прилавку, пропахшему чесноком и виноградной лозой; стоя рядом с холостяками, у которых, как и у него, не хватало мужества приготовить дома завтрак, выпил чашечку крепкого кофе.

В полицию ехать было ещё рано, но Коверзнев всё–таки спустился между двумя столбиками–фонарями к экспрессу метро. Под изразцовым сводом просмотрел газетные заголовки, сел на поезд Норд — Зюд и помчался вниз, к центру Парижа. Бурлящий людской водоворот выплеснул его на Плас Опера. Но даже здесь, в центре Парижа, где нескончаемыми встречными потоками катили машины по Большим бульварам, где толпы людей, извергаемые из метро, осаждали автобусы, — даже здесь он сейчас думал только о Петрограде.

Он резким движением выбил пепел из трубки, сунул её в карман и решительно направился в полицию.

Ему до мельчайших подробностей была знакома эта приёмная, многие из чиновников озабоченно кивали в ответ на его приветствия, и он не чувствовал здесь унижения, которое было написано на лицах просителей. Но он уже не надеялся получить заграничный паспорт. Действительно, ему снова отказали, сказав, что придётся подождать.

Выйдя на солнечную улицу, Коверзнев в ярости сжал зубами трубку, словно пытался её перекусить. Подумал о Белецком… Нет, Белецкий не годился — он олицетворял собой всё, что так было ненавистно Коверзневу… Он перебирал в памяти всех своих знакомых и убеждался, что никто ему не мог быть полезным. Не идти же ему, в самом деле, на поклон к великому князю?.. Жизнь уходила, как песок меж пальцев…

Так день за днём он продолжал обивать пороги полиции. Он умолял, льстил, даже пробовал угрожать и ругаться, но всё было напрасно.

Он старался затопить тоску вином, швырял деньги направо и налево. Периоды запоя сменялись периодами писания писем Нине. Он ежедневно отсылал их — огромные, похожие на дневники. Но ответа не было, конечно, как и прежде… Он запирался дома, искусственным одиночеством подогревая своё отчаяние.

Погода испортилась, с Ла — Манша подули солёные ветры. По вечерам овернцы торговали жареными каштанами. Коверзнев останавливался около их жаровен, грел горячими плодами замёрзшие руки. Моросил дождик, заставлял поднимать воротник коверкота. Коверзнев часами бродил под расплывавшимися в измороси фонарями, глядел на их молочное отражение в асфальте и думал, думал о Нине…

Жена вставала в его памяти — тоненькая, светлая, хрупкая.

У Лиды неожиданно открылся туберкулёз. Пуля, пробившая её лёгкое, напомнила о себе через три года. Скорее всего, болезнь давно тлела в её груди, но девушка, захваченная бурным водоворотом этих лет, не обращала на неё внимания. А напряжение и голод дали в конце концов себя знать.

Лида сразу осунулась, щёки её ввалились, яркий румянец рдел на них двумя пятнами. Она часто заходилась в кашле, виновато прятала от Никиты окровавленный платок, но бросить работу в Петроградском Совете никак не соглашалась.

Слушая, как Лида доказывает врачу, что ей ещё хуже без дела, Никита в душе соглашался с её доводами.

Однако сильнее всех доводов оказалась болезнь. Врач установил ей постельный режим, и Никита, стремясь заработать деньги на её лечение, хватался за любое предложение в цирке. Казалось, в Петрограде не было ни одного сада, ни одного Дворца труда, где бы он не поднимал тяжестей, не гнул железных балок, не лежал под деревянной платформой, по которой проходил автомобиль. Афишу с именем Уланова можно было ежедневно встретить если не на Невском, то хотя бы на окраине города. Он не гнушался сделок ни с одним из тех пронырливых антрепренёров, которых так много появилось в Петрограде, едва смолк последний залп.

Не о таком будущем мечтал Никита все эти годы. Но его выступления приносили большие деньги, и, придя в полночь домой, он уверял Лиду, что он просто в восторге от своей судьбы.

Лида была слишком обессилена болезнью, чтобы спорить с ним, но по её глазам Никита видел, что и она мечтала не о таком будущем для своего мужа.

Чтобы поднять себя в глазах жены, Никита рассказывал ей о Верзилине, о Поддубном, о Заикине, говорил, что многие крупные учёные и люди искусства гордились дружбой с борцами, что Куприн и Коверзнев писали о них рассказы, а Бурлюк и Безак увековечивали их на портретах. Но, рассказывая об этом, Никита старался не глядеть в Лидины глаза, понимая, что её не проведёшь: вряд ли кому доставляли эстетическое наслаждение его теперешние выступления…

Однако истории из жизни цирка, которых Никита так много наслышался в своё время от Коверзнева, развлекали Лиду; случалось, она с интересом ловила каждое его слово, принималась расспрашивать, охотно рассматривала иллюстрации «Гладиатора». К единственному номеру журнала, доставшемуся Никите при трагических обстоятельствах, сейчас прибавилось ещё несколько — Никита не жалел денег, скупая их у старых артистов… Иногда, возвращаясь с выступления, Никита видел на Лидиной тумбочке испанский номер «Гладиатора». Может быть, желая сделать приятное мужу, Лида просила: «Почитай».

Он читал и удивлялся, что не испытывает неловкости от тех дифирамбов, которые ему воздавал Коверзнев: всё это было так далеко, что казалось написанным о постороннем человеке.

От чтения журнала он перешёл к книгам, не догадываясь, что его к этому исподволь приучает Лида. Времени для книг было много. Никита и прежде, выступая в чемпионатах, не участвовал в попойках и картёжной игре; теперь же тем более каждую свободную минуту он стремился провести с Лидой. А она, проснувшись, уже спрашивала: «Что ты сегодня мне почитаешь?» — или говорила: «На какой главе мы вчера остановились?» И он устраивался в кресле подле её изголовья.

Открытие литературы его потрясло. После окончания настоящей книги для него не существовало других людей: рядом жили те, о ком рассказал писатель, — мучились, любили, ненавидели. Казалось невероятным, что такое можно сделать обыденными словами, которыми повседневно обмениваются окружающие. Хорошая книга была для него колдовством. И тем труднее ему было из этого вымышленного мира окунуться в суровую реальность… О, как не хотелось Никите после «Войны и мира» кривляться перед публикой, сгибая железные бруски в «пояс Самсона»! Нет, не Самсоном он себя чувствовал, а проходимцем из дореволюционного ярмарочного балагана… Он старался себя уверить, что его номера нравятся рабочим и красноармейцам, перед которыми он выступает; от этого не становилось легче. Хотелось всё бросить, но как раз в это время доктор сказал, что Лиду необходимо увезти из раскалённого и дымного Петрограда на побережье или в сосновый лес, и Никита решился на контракт, от которого до сих пор отказывался.