Борис Порфирьев - Чемпионы

— На ваши письма? — опять всплеснула руками Маша.

— Да.

— Да не было ваших писем. Не было ведь, Семён? — с тревогой она обратилась к мужу.

Тот стоял, повиснув на костылях, не доставая цигарки изо рта, глядя на Коверзнева прищурившись, сквозь дым; не разжимая зубов, кратко подтвердил: не было.

Маша сокрушённо развела руками.

— Ну а раньше, год назад?

— Да не было! — сказала Маша. — А Нина–то Георгиевна как убивались, думали, не дай бог, не случилось ли чего с вами…

Что ж, вполне возможно, что так и было, особенно в прошлом году; из Парижа, правда, он сам знает, письма доходили сюда — получали же иногда ответы его знакомые… Он вздохнул, задумался.

А моряк, по–прежнему раскачиваясь на костылях, всё смотрел на ссутулившегося Коверзнева, прищурившись сквозь дым, усмехаясь. О том, что он уничтожил все письма, не знала даже Маша. Он думал, что, если Коверзнев не вернётся домой — квартира перейдёт к ним.

Коверзнев долго сидел, согнувшись, поставив локти на колени, курил. Слушал сбивчивый Машин рассказ. К татауровской краже отнёсся равнодушно. Подумал: «Бог с ними, с картинами, была бы здорова Нина». Поднявшись, попросил:

— Покажи, что осталось из вещей.

Без интереса посмотрел на дорогие сервизы, на столовое серебро, сохранностью которого гордилась Маша, на два кресла, на письменный стол, спросил сердито:

— Ну а вырезки–то мои кому понадобились? Неужели и их украли?

— Да это всё Нина Георгиевна увезла, — радостно сообщила Маша.

— Ну а помните, на столе у меня лежало всякое барахло?

— Тоже увезла. Тоже.

Он вздохнул облегчённо; со стороны, с усмешкой, посмотрел на себя: «Странно, что ничтожные сувениры мне дороже языческих идолов и Поля Гогена». И, вспомнив о чемодане, подумал: «О деньгах–то я ведь тоже не сокрушался».

Напившись чаю, отправился на телеграф, дал телеграмму: «Целую Нину Мишуткой бесконечно счастлив дне выезда сообщу особо».

Наутро с трудом достал билет и дал новую телеграмму. Маша помогла упаковать вещи, проводила его на вокзал. Из Званки он снова телеграфировал Нине. Поезд шёл медленно, не соблюдая расписания, иногда останавливался прямо в поле, а на больших станциях стоял две–три минуты. Отовсюду, где был телеграф, Коверзнев давал телеграммы.

В Вятку прибыли в полночь. Удивительное спокойствие овладело Коверзневым, когда он выходил из вагона. В тусклом свете перрона он ещё не мог различить людей, но теперь уже наверняка знал, что Нина здесь. Он остановился возле подножки, поставил вещи рядом с собой, снял кепку. Белая, как в Петрограде, ночь стояла над незнакомым притаившимся городом. Пахло дымом и гарью. Он обернулся. Нина бежала вдоль состава, держа на руках сонного Мишутку. Коверзнев протянул навстречу ей руки, перехватил сына. Она припала к груди. Потом отстранила его от себя, жадно смотрела в лицо, словно хотела понять, что с ним сделали годы скитаний.

— Валерьян… Валерьян… — шептала она, задыхаясь, чуть ли не в первый раз называя его по имени. Снова прильнула к груди.

Он целовал её мокрые щёки, гладил свободной рукой узкую спину, прижимал Мишутку, прикасался губами к его сонным глазам. Думал: «Если есть сейчас на свете счастливый человек, так это я».

Когда прошло безумие первых минут, они вышли на привокзальную площадь, уселись на вещах, так как ночью в город было отправляться опасно. Говорили, перебивая друг друга, задавая бессмысленные вопросы, вспоминая о пустяках, забывая о главном. Мишутка сидел на коленях у Коверзнева, уплетая привезённый им изюм.

На улице было свежо. Коверзнев развязал один из тюков, вытащил из него забытое пальто, накинул его на острые плечи Нины, закрылся полой, укутал прикорнувшего Мишутку. Пахло нафталином, к этому запаху примешивался запах дыма из депо и махорки, которую нещадно курили по соседству красноармейцы.

Коверзнев осторожно подсунул руку под пальто, отыскал короткий рукав платья жены, добрался до горячего худенького локтя. Она повела плечами, смеясь тихим счастливым смехом, сказала:

— Чудак, я получила шесть твоих телеграмм… За три дня — шесть!

— Седьмая, наверное, ждёт тебя дома. Я отправил семь.

Нина прижалась к его щеке, поцеловала в глаза.

— Правда, у нас хороший сын?

— Как ты, — сказал Коверзнев.

Небо позади их, на севере, начинало постепенно светлеть, сумерки незаметно рассеялись, медленно проплывали лимонные облака. Появились заспанные люди с чайниками, с баулами, с мешками. Потянуло прохладой, потом взошло солнце — большое, оранжевое, хорошо видное сквозь дымку посеревших облаков.

Коверзнев подрядил лошадь, мужичишка погрузил на телегу их вещи, раструсил сено рядом с дубовым бочонком, усадил пассажиров. Потянулись вереницы маленьких пыльных домишек, показался огромный белоснежный собор с золотыми звёздами по голубому куполу, рынок, каменные двухэтажные магазины, река.

Мишутка сонно таращил глазёнки, перебрался на колени к матери…

Макар Феофилактович встретил их без особой радости. Стараясь выдернуть ладонь из рук Коверзнева, ворошил босой ногой свежие стружки… А тот, не замечая этого, тормошил его, говорил громко:

— Так вот какой у Никиты дядя? А я вас представлял богатырём. Рад вас приветствовать!

— Здравствуй, здравствуй. Только больно уж ты шумный, а я шумных не уважаю, — сказал старик.

Не обращая внимания на его слова, Коверзнев сжал руки Дусе, повернул её вокруг и, не зная, что бередит кровоточащую рану, заявил, что она красавица и что не будь у него Нины, он бы определённо отбил Дусю у Макара Феофилактовича.

Старик поджал губы и проговорил угрюмо:

— Много есть охотников до чужих баб, ядрёна копалка.

И этого не понял Коверзнев. Подбросив под потолок Дусиного сына, объявил, что он вылитый Макар Феофилактович. Старик захватил рукой бородёнку, промолчал. А когда уселись за стол, отвёл в сторону свой лафитничек, не желая с Коверзневым чокаться, и сказал:

— Ты вот что, мил человек, подыскивай давай сегодня же себе фатерку. Недаром говорится: ранний гость гостит до обеда, а только поздний остаётся ночевать… А до моей супруги тебе дела нет, так что помалкивай.

Коверзнев недоумённо посмотрел на залившуюся краской Дусю, на потупившую глаза Нину, понял, что, видимо, допустил бестактность, уткнулся в тарелку.

Только ночью Нина объяснила ему, в чём дело.

Он лежал, отделённый от неё тёпленьким тельцем Мишутки, и смотрел в дощатый потолок. Диск луны прилепился к ветке сирени за окном, наполнял горницу голубым сиянием. Высвеченные его светом, отчётливо были видны на низких полатях деревянные грабли, черенки к лопатам, топорища, ружейные ложи, колодки для обуви. Терпко пахло стружками, столярным клеем, лаком, скипидаром… Коверзнев вздыхал, смертельно хотелось курить. Забота о квартире нарушила его спокойствие. Эх, если бы остаться в такой уютной горнице! С каким бы удовольствием он постолярничал вместе со стариком!..