Даниэлла Постель-Виней - Французское искусство домашнего уюта [litres]

Именно это картезианское мировоззрение в сочетании с французской любовью к коллективизму и определяет французский дом. Каждое помещение выполняет специальную функцию: создается определенная модель для дома, понятная всей группе, и обеспечиваются полноценные моменты семейного единения. Разумеется, во Франции есть дома с отклонениями от стандартов, но это лишь забавные исключения из правил. Французы понимают правила, хотя иногда и нарушают их. Любое французское жилое пространство – выражение французской культуры, и оно, осознанно или неосознанно, соответствует определенным ритуалам и традициям. От квартир в Париже до сельских домов в Бретани, древних строений в Лангедоке и сборных домов в Провансе… Эти качества отчетливо проступают во всех домах, которые я посетила во Франции. Результат? Красота, спокойствие, целевое назначение, чувственность и порядок. Пожив во французском доме и прочувствовав все прелести французского образа жизни, я изменилась раз и навсегда.

Дома из моего детства, построенные в 1970-х годах или позже, отличались единообразной современностью и рациональностью, обеспечивающей максимальное удобство проживания. При открытой планировке этажа одно помещение перетекало в другое, что обеспечивало непрерывность звука, света, движения и внутренней отделки. В большом количестве имелись окна и стеклянные раздвижные двери, поэтому солнечные лучи легко проникали во все уголки и щели, безжалостно освещая пыль, отпечатки пальцев, пятна на ковре и паутину. Но самым поразительным в домах моего американского детства являлась продуманность планировки: приходя ко мне в гости, вы сразу оказывались в центре событий, попадали ли вы в кухню из гаража (как делали мои друзья) или через главный вход, минуя прихожую со шкафом для верхней одежды и половиком для вытирания ног, которая вела сразу в гостиную.

Наша прихожая представляла собой небольшое пустое помещение. На полу лежала плитка, и единственным объектом, вынуждающим хоть немного задержаться здесь, был коврик, о который вытирали подошвы. Прихожая была транзитным пунктом, проходным местом. Здесь не на что было смотреть и нечего было делать, сюда заходили лишь затем, чтобы по возможности быстро и удобно попасть в центр событий – гостиную или кухню/столовую. Мне казалось, дом таким и должен быть – открытым, свободным, аккуратным и функциональным. Конечно же, я не задумывалась об этом, просто верила, что все живут так же, как и я.

А потом меня пригласили во французский дом.

Второй раз в гостях у Жаклин Манон я побывала через несколько недель после спаржевого пиршества. Оказавшись в прихожей, я оглядывалась вокруг в попытках сориентироваться. В свой первый визит я не успела как следует разглядеть прихожую, но теперь, из обжигающей жары нырнув в прохладный полумрак прихожей, я подумала, что это пространство предназначено для того, чтобы задержать меня, заставить остановиться и внимательно осмотреться.

Стоя в прихожей с коробочкой с летними ягодами в качестве подарка, я окидывала взглядом помещение. Оно было совсем небольшим, даже, скорее, стесненным, и у меня с порога возникло ощущение, будто я попала в убежище, которое защитит меня от всего, что осталось снаружи. Там не было окон, а маленькая лампа на столике наполняла пространство слабым рассеянным светом. От стен исходил мускусный запах какого-то благовония и витал над паркетным полом. Позже я узнала, что Жаклин жгла эти палочки во всем доме, желая создать для гостей чувственную атмосферу. Но особенно сильно запах был слышен в прихожей, словно хозяйка таким образом хотела познакомить приходящих с душой своего дома, которая, как я осознала со временем, в полной мере отражала ее собственную личность. Знакомство начиналось именно с прихожей.

Подле двери стояла дубовая вешалка и маленькая скамеечка, чтобы можно было присесть и снять обувь. Напротив меня, у дальней стены, располагался античный деревянный шкаф с двумя раздвижными дверями. В нем, как я узнала позднее, хранились фирменные шарфы Жаклин для головы, сотни хлопковых квадратов с различными рисунками, отглаженные и сложенные стопочками. На шкафу стояла ваза с цветами, пластмассовая голова манекена со шляпой-колоколом из 1920-х годов, низко надвинутой на глаза, пепельница из узорчатого стекла и жесткой формы крокодиловая сумочка из 1950-х.

Вместо того чтобы сразу вести в дом, как было в доме моего детства, эта прихожая преграждалась закрытой дверью с большим стеклом, через которое я видела гостиную и слышала, как за дверью заливаются лаем йоркширские терьеры, Коко и Шантильи. Так что прихожая и остальная часть дома были четко отделены друг от друга. Получалась этакая капсула, где мы вдвоем с Жаклин, хозяйка и гостья, стояли в срежиссированном уединении. Организация прихожей заставляла сделать паузу, перевести дух, поприветствовать хозяйку и настроиться на индивидуальность дома, а по сути, ее собственную.

Надо признать, эта прихожая могла принадлежать только Жаклин. Это была ее передняя, замысловатый результат ее самовыражения, который служил не просто промежуточной точкой на пути к гостиной, а местом, возвещающим о том, кто она, где побывала и чем готова поделиться с вами. Пока я находилась в первом помещении ее дома, у меня не зародилось и тени сомнения, что мне предстоит встреча с уникальной личностью, человеком очевидных и специфических вкусов, который предлагает эти дары мне, своей гостье.

Посмотрев налево, я увидела изогнутую лестницу, ведущую на второй этаж. В прихожей оказалось много интересного, поэтому, вместо того чтобы сразу пройти в гостиную, я медлила, внимательно рассматривая каждую мелочь. Я перевела взгляд с лестницы на целую серию гравюр в рамках, висевших на стене на одинаковом расстоянии друг от друга: серые, похожие на призраки фигуры со впалыми щеками взирали на меня примерно с восьми изображений. На стене были и другие картины. Помню портрет Жаклин, сидящей в магазине, выполненный угольным карандашом, и еще несколько рисунков в рамках возле вешалки и лампы, но эти гравюры отличались странной притягательностью, от них было трудно оторвать взгляд. Многие годы спустя Жаклин рассказала, что на них были изображены дети, освобожденные из концентрационных лагерей после Второй мировой войны. В тот момент я полностью погрузилась в созерцание рисунков, хотя и не понимала еще, что в них нашла отражение и собственная жизнь Жаклин – деформация позвоночника от недоедания, беспрестанный страх голода, ночные кошмары и прочие отголоски выпавших на ее долю в детстве страданий. Когда началась война, родители Жаклин оставили ее в католическом монастыре за пределами Мюнхена, посчитав, что там она будет в большей безопасности, нежели во Франции. Девочке было года три или четыре, и во время войны она едва не умерла от голода. Ее первым воспоминанием был черный американский солдат, один из многих американцев в Германии после войны, который прибыл в монастырь с продуктами и одеждой. Он дал ей апельсин. До этого она никогда не видела чернокожего человека. И апельсина.