Инна Осиновская - Поэтика моды

Девушку из «Трех прях» просит работать сначала мать, потом королева, и в сказке постоянно подчеркивается, что она терпеть не может прясть, при этом «рассказчик» не упрекает и не наказывает героиню за лень. Героиня «Ленивой пряхи» тоже никак не осуждается автором-рассказчиком, напротив, читатель с усмешкой следит, как она обманывает мужа, чтобы привести сказку к благополучному финалу, к избавлению от прядения («Мне надо отлучиться по делу, а ты вставай да за пряжей присмотри; она лежит в котле и вываривается. За ней надо вовремя присмотреть, ты поглядывай повнимательней, а то, когда запоет петух, а ты не досмотришь, обратится пряжа в паклю. Подошел муж к котлу, глянул в него и, к ужасу своему, увидел в нем один лишь сплошной комок пакли. Промолчал бедный муж, ничего не сказал и подумал, что он прозевал, видно, и сам виноват») (Гримм 1957: 516).

Прядение описывается в сказках как самая тяжелая, самая нежелательная работа. Показательно, что в «Василисе Прекрасной» мачеха раздает задания дочерям, и именно нелюбимой падчерице Василисе достается прядение («Мачеха раздала всем трем девушкам вечерние работы: одну заставила кружева плести, другую чулки вязать, а Василису прясть») (Афанасьев 1984а: 127–132).

Если «хорошая» героиня и прядет, то делает это не просто, не по доброй воле, и испытывает физическое страдание. Прядение оставляет метки на теле. Эльза искалывает себе руки крапивой. Девушка из «Госпожи Метелицы», которую заставляет прясть мачеха, стирает руки до крови («Бедная девушка должна была каждый день сидеть на улице у колодца и прясть пряжу, да так много, что от работы у нее кровь выступала на пальцах») (Гримм 1957: 113). Иногда страдания или увечья показаны в перспективе, как в «Трех пряхах» – в разговоре жениха с ведьмами-пряхами:

И он подошел к той, у которой была широкая ступня, и спрашивает:

– Отчего это у тебя такая широкая ступня?

– От работы на прялке, – ответила она, – от работы на прялке.

Потом подходит жених ко второй и спрашивает:

– Отчего это у тебя губа такая отвисшая?

– Оттого, что лен смачивала, – ответила она, – оттого, что лен смачивала!

Спросил он третью:

– Отчего у тебя палец такой широкий?

– Оттого, что нитки сучила, – ответила она, – оттого, что нитки сучила! (Гримм 1957: 70).

У последней сказки счастливый конец, который, помимо свадьбы, обозначен немаловажной деталью: принц, увидев уродства трех прях, говорит своей молодой жене, что больше не позволит ей прясть. («„С этой поры никогда моя милая невеста не должна к прялке и близко подходить”. Так избавилась она от ненавистной ей пряжи» (там же).

Не только в этой сказке, но и во многих других присутствует мотив освобождения или ограждения от «страдания-наказания». Освобождение, подобное тому, что описано в «Трех пряхах», дублируется и в «Ленивой пряхе» («С той поры никогда уже больше он [муж ленивой пряхи] не заговаривал ни о прядеве, ни о пряже») (Афанасьев 1984а: 120, 121). Примеры ограждения находим в «Спящей красавице» (король приказывает сжечь веретена) и в сказке «Гуси-лебеди» (мышь берется прясть за девочку, чтобы та убежала). В Крошечке-Хаврошечке (за девочку ткет и прядет корова). У Пушкина, где выбранная царем в жены девица больше никогда не прядет. Да и в «Царевне-лягушке», где чудесный ковер ткет не Василиса Прекрасная, а ее помощницы, «мамки-няньки» (Афанасьев 1984б: 260–267).

Помощники у героев в основном не простые – это пограничные персонажи между миром живых и миром мертвых. Уродливые пряхи из «Трех прях» – метафорическое воплощение богинь судьбы и смерти. Корова Хаврошечки – умершая мать: в частности, Веселовский относит сказку про Крошечку-Хаврошечку к разновидности тотемических сюжетов – «покойная мать является чудесной помощницей дочки в виде бурой коровы» (Веселовский 2011: 523). Куколка в «Василисе Прекрасной», которая помогает героине сладить с мачехой и Бабой-ягой, а также мастерит для Василисы веретено, на котором потом будет соткана тончайшая, невиданная ткань, – подарок умершей матери, собственно, символ умершей матери. А мышь («Гуси-лебеди») – одно из воплощений Бабы-яги. О связи Бабы-яги и мыши и их взаимозаменимости в сказочных сюжетах и ритуалах подробно писал А. Потебня: в частности, он обращал внимание на то, что некоторые славянские и немецкие имена Яги указывают на мышь, а у разных славянских народов молочные зубы дети «дарят» то мыши, то Бабе-яге (Ежи-Бабе у чехов, мыши в Хорватии (Потебня 2000).

В мифологическом образе Бабы-яги прослеживается и связь с прядением, о чем также пишет Потебня, приводя в пример ее немецкие аналоги, Гольду и Берхту, в обязанности которых входит надзирать за пряхами, одаривать прилежных и наказывать ленивых работниц (там же: 158–160).

Становится понятно, почему в сказке «Гуси-лебеди» Баба-яга просит героиню прясть, дает ей кудель, и почему именно с прядением связано зловещее предсказание злой феи (тоже аналог Бабы-яги) в «Спящей красавице»: Баба-яга и ее «духовные» сестры – пряхи.

В сказке «Пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что» эта связь прядения с Бабой-ягой прослеживается на нескольких уровнях. Марья-царевна, жена стрелка Андрея, прядет ковер, «какого в целом свете не видывали» (Сказки 2005: 22) – с этого ковра начинаются злоключения стрелка: он попадает на тот свет и в царство Кота-баюна. Потом Марья-царевна дает мужу клубок, и эта «нить Ариадны» приводит его к Бабе-яге, которая встречает его, прядя кудель. Позже выясняется, что рукодельница Марья-царевна – дочь Бабы-яги. Кроме того, интересно, что у Бабы-яги есть помощница – «лягушка-скакушка». Дружеские отношения лягушки и Бабы-яги наводят на мысль, что и Царевна-лягушка из другой сказки, ткавшая роскошный ковер, – тоже товарка Бабы-яги. Сказочных девушек роднит еще и то, что они обе – обортни (Марья-царевна – горлица).

Герои, ведающие прядением, а также помощники нерадивых прях существуют на границе миров, а само прядение – это занятие, открывающее двери в потусторонний мир, в мир мертвецов и колдунов, в мир предков и вечности. И логично, что один из главных сказочных персонажей, являющихся символом загробного мира, Кощей Бессмертный тоже по-своему связан с прядением. По одной из распространенных сказочно-сюжетных версий, его смерть – в игле (игла в яйце, яйцо в утке, утка в зайце, заяц в ларце и т. д.). «Считается, что многочисленные загадки про иголку и нитку выявляют связь иглы с идеей движения, контакта с „иным миром”. Таким образом, атрибуты смерти Кощея – это не просто случайный набор… Все они имеют важное культурно-мифологическое значение, связаны с символикой смерти, одним из образов которой называют иногда Кощея», – в частности, отмечает в своем исследовании Н. Кротова (2005).