Инна Осиновская - Поэтика моды

Сказочный условно-загробный мир имеет свою особую структуру. «Условно-загробный», потому что в сказках напрямую никогда он таковым не называется; просто практически любой выход героя из дома – путь в поле, а затем в лес является дорогой к миру предков. «Сказочный лес, с одной стороны, отражает воспоминание о лесе как о месте, где производился обряд, с другой стороны – как о входе в царство мертвых», – пишет В. Пропп (Пропп 1998: 146–158).

Иногда входом в царство мертвых служит не просто некая местность, а «порталы» – проходы со своими пограничными героями – стражами. Эти порталы служат, благодаря героям-медиаторам (тем, кто попадает в царство мертвых, а потом возвращается оттуда) связующим звеном между двумя мирами. Один из часто встречающихся порталов – колодец, а один из главных его стражей – Баба-яга. «Яга постепенно выясняется перед нами как охранительница входа в тридесятое царство и вместе с тем как существо, связанное с животным миром и с миром мертвых», – отмечает В. Пропп (там же: 165). Потебня развивает эту мысль, указывая на связь Яги с колодцем: Яга и ее вариативные сестры из сказок разных народов воруют или даруют детей, используя для этой цели колодец, иногда указывают героям волшебный источник (живую-мертвую воду в колодце и т. д.) (Потебня 2000: 157, 158). А Гольда, которую Потебня соотносит с «личностью» Бабы-яги, владеет колодцем, в котором обитают души нерожденных и умерших (там же: 158).

Яга тождественна Пятнице – продолжает Потебня – значит, и родственна Мокоши (там же: 256). О тождестве Мокоши и Пятницы находим у Иванова и Топорова, которые говорят, что в православии роль Мокоши взяла на себя святая Параскева Пятница (Иванов, Топоров 1982: 344). Кроме того, Топоров и Иванов двояко рассматривают этимологию имени Мокоши – помимо «mokos», «прядение», о чем упоминалось выше, второе значение этого слова – «мокнуть». И оба этих значения сопряжены в обряде, посвященном «преемнице» Мокоши – Параскеве Пятнице. Обряд «мокрида» состоял в бросании пряжи или кудели в колодец (там же). Пряжа (пряха), а также колодец (вода) сопряжены с обрядами и мифологическими образами жизни и смерти, рождения и гибели. Итак, круг образов замкнулся: загробный мир – Яга (Пятница, Мокошь) – колодец – пряжа – пряха – жизнь – смерть.

В этом контексте интересно рассмотреть сказку «Госпожа Метелица». Героиня сказки роняет в колодец веретено и прыгает вслед за ним: «И вот случилось однажды, что все веретено залилось кровью. Тогда девушка нагнулась к колодцу, чтобы его обмыть, но веретено выскочило у нее из рук и упало в воду» (Гримм 1957: 113). Дальше героиня попадает в волшебную страну, в которой правит госпожа Метелица. Или, расшифровывая сказочный язык, попадает через колодец-портал в загробный мир, где ее встречает страж (Метелица).

Госпожа Метелица – вроде бы совсем не Баба-яга, а строгая, добрая старушка-фея. Но это только на первый взгляд. Метелица укладывается в поэтическое поле Бабы-яги. Первое, что выдает эту связь, – зубы: «у старухи зубы большие-пребольшие, и напал на девушку страх» (там же). Сама Яга тоже часто изображается с гипертрофированными зубами, которые она точит: «на печи, на девятом кирпичи, лежит Баба-яга костяная нога, нос в потолок врос… сама зубы точит» («Царевна-лягушка») (Афанасьев 1984б: 263). Ну и, опять же, на мысль о тесной связи Метелицы и Бабы-яги наводит колодец, находящийся в ведении обоих персонажей, а веретено в «Метелице» или кудель в сказке «Гуси-лебеди» подчеркивают их причастность к прядению.

Основное занятие госпожи Метелицы – творить зиму («Только смотри, стели как следует мне постель и старательно взбивай перину, чтобы перья взлетали, и будет тогда во всем свете идти снег») (Гримм 1957: 114). Но и в этом аспекте мы снова наталкиваемся на «родственную» связь госпожи Метелицы с Ягой. Последняя тоже ведает зимой: «Вероятно тождество Яги и Мары-Марены, образа смерти и зимы», – пишет Потебня и приводит среди прочего в пример сюжет одной словацкой сказки, где «Стрига Яга и сама дрожит от холоду и морозом превращает в камень богатыря» (Потебня 2000: 184). У Бабы-яги, Марены и Метелицы, таким образом, обнаруживаются еще «сестрицы» – Снежная королева Андерсена, повелевающая зимой и снегами и живущая в загробном царстве («Наконец порешили, что он (Кай. – И.О.) умер, утонул в реке» (Андерсен 1969а: 296), а он оказался в „чертогах” Снежной королевы»), и Ледяная дева из скандинавского фольклора – символ зимы и смерти.

Модные дизайнеры тоже «ведают» зимой, а также другими сезонами, стоят на границе двух миров (реального и воображаемого – существующего и моделируемого). Мотивы волшебства, инобытия, превращения в современном мире сопровождают восприятие образа Кутюрье – того, кто работает с тканью, преображает тело, создает из хаоса и хаотичности материи и материала особый мир, мир моды. И эти мотивы сопровождают «кутюрье» неслучайно – в основе представлений оказываются мифические и сказочные проекции.

Фигура башмачника в сказочной литературе имеет свои образные константы. Башмачник, как правило, беден или стар или и беден, и стар одновременно, как в «Чудесной башмачнице» Федерико Гарсия Лорки (это, конечно, не сказка, а «простой фарс», как Лорка сам говорил про эту пьесу, комедия на бытовую тему, но в ней заложены все сказочные коды поэтики образа башмачника). Башмачник Гарсии Лорки «смотрит в зеркальце и считает морщины на лице. Одна, две, три, четыре… тысяча» (Лорка 1975: 333). Бедность Башмачника Гарсии Лорки никак не раскрывается с финансовой точки зрения – он бедный в значении «несчастный»: «Весь день галантный кавалер // ведет с хозяйкою беседу, // меж тем как бедный старый Муж // над кожей трудится усердно» (там же: 356). Бедность материальная описывается в «Маруфе-башмачнике». Маруф говорит, что «по ремеслу он башмачник», и добавляет, что «бедняк», а его профессия – «ставить заплатки на старые сапоги» (Маруф 1986: 588). Беден также и герой из сказки братьев Гримм «Домовые»: «Жил-был сапожник, да не по своей вине так обеднел, что остался у него напоследок всего только кожи кусок на пару башмаков» (Гримм 1957: 176).

Отчасти причина бедности и несчастий – плохая жена. Жена-ведьма – постоянный мотив историй про башмачников. Героиня «Чудесной башмачницы» Гарсии Лорки – гипертрофированно плохая жена. Соседка обзывает ее «ведьмой», она скандальная, взбалмошная, неверная и окружена кавалерами: «Моя жена… меня не любит, только и знает, что переговариваться с мужчинами через окно») (Лорка 1975: 337). А вот как описывается жена Маруфа-башмачника: «У него была жена по имени Фатима, а по прозванию ведьма, и прозвали ее так потому, что она была нечестивая злодейка, бесстыдница и смутьянка. И она властвовала над своим мужем, и каждый день ругала его и проклинала тысячу раз; а он страшился ее злобы и боялся ее вреда» (Маруф 1986: 580). Жена фигурирует и у братьев Гримм в сказке «Домовые». Она подается безоценочно – просто жена. Но ведь именно она решает сшить гномам одежду, после чего те перестают помогать башмачнику, то есть приносит неприятности своими действиями, разрушает волшебство.