Нина Нефедова - Дневник матери

К вечеру Шурик начинает капризничать. Он называет мать «мамка» и колотит её кулачками. Мать несколько мгновений пристально смотрит на сына и говорит угрожающе:

– Это ты кого бьёшь?!

Затем её рука с кроваво накрашенными ногтями описывает в воздухе полукруг, и она звонко бьёт ребёнка по щекам. Шурик сломлен. Он закрывает лицо бледными ручонками и безутешно плачет. Столько отчаяния в его жалко сгорбленной фигурке, что я начинаю остро ненавидеть эту женщину с крашеными ногтями.

– Проси сейчас же прощения, негодный мальчишка! – требует мать. – Не хочешь? Нет? Ну и не надо! Не буду любить тебя! – Она отворачивается к окну. Рыдания Шурика становятся отчаяннее. Я не выдерживаю и вмешиваюсь:

– Не мальчик должен просить прощения у мамы, а мама у мальчика… Вы извините меня, я старше вас, но это… гнусно бить ребёнка по лицу!

Женщина заливается краской стыда.

– Но вы же видели, как он вёл себя…

– Все равно вы не должны были бить его. Вы сами во всём виноваты!

– Ничего, иной раз полезно дать острастку, чтобы не дюже разбаловались! – примирительно говорит старик колхозник и, вздохнув, лезет в карман за табаком.

– Правильно, отец! – отзывается со своего места инженер. – Только уж если бить, так никак не по лицу. Сама природа отвела для этого другое место…

– А вам не дико всерьёз говорить о том, по какому месту лучше бить ребёнка?! – произношу я.

Инженер с любопытством смотрит на меня, спрашивает:

– Вам знакомо учение гербартианцев?

– Да.

– Вы помните их утверждение, что розга – наиболее понятная для ребёнка форма обучения тому, что следует и что не следует делать. Она понятна даже младенцу, не умеющему говорить.

Инженер произносит эту фразу, как твёрдо вызубренную формулу по физике.

– Ну, что вы на это скажете? – спрашивает он у меня.

– Только то, – говорю я, – что, когда я следую этому правилу «золотой розги», мне становится не по себе. Я ловлю себя на мысли, что это, в сущности, подло, что я, сильная, здоровая женщина, избиваю маленького беззащитного ребёнка. Избиваю по праву сильного, не боясь получить сдачи… И потом, не оттого ли мы избиваем детей, как сказал, кажется, Герцен, что их так трудно воспитывать, а сечь так легко. Не мстим ли мы им наказанием за нашу неспособность?

Опустив голову, женщина молча вслушивается в мои слова, она понимает, что в какой-то мере я говорю и для неё. Зато старик ёрзает на месте, ему не терпится вставить и своё слово.

– Вот ты, гражданочка, говоришь, что бить нельзя, а вот что ты прикажешь делать, ежели парень от рук отбился. Вот, к примеру, взять меня, воспитывается у меня внучек: сына в войну убили, сноха замуж вышла. Парню пятнадцатый год, не хочет учиться, и всё! Ты ему хоть кол на голове тёши, а другой наставляй! Иной раз терплю, терплю да и того… ремень покажу!

– Это вы напрасно, дедушка, – с сожалением говорю я. – Только озлобите внука. Добром вы большего добьётесь… Вот вам и ответ, – обращаюсь я уже к инженеру. – Вы привели мне слова Гербарта, а я вам напомню замечательные слова Добролюбова: необходимо «чтобы воспитатели выказывали большее уважение к человеческой природе и старались о развитии, а не о подавлении внутреннего человека в своих воспитанниках и чтобы воспитание стремилось сделать человека нравственным не по привычке, а по сознанию и убеждению» [11].

Инженер выслушивает меня, не перебивая, но в глазах его видна усмешка; горячась все более под этим насмешливым взглядом, я говорю о том, что физические наказания унижают ребёнка, порождают в нём хитрость, трусливость, упрямство. Такие дети не столько уважают отца, сколько боятся его, и из них, по словам Макаренко, выходят либо слякостные, никчёмные люди, либо самодуры, всю жизнь мстящие за подавленное детство.

Мы долго ещё спорим.

Поезд останавливается на какой-то станции. Мать Шурика, накинув косынку, выбегает с термосом к буфету за молоком для сына. Мне жаль почему-то становится эту женщину, прячущую в тени от нас своё лицо, и, когда она выходит, я говорю своим спутникам:

– Может быть, я слишком резко сказала ей?

– Ничего, – отзывается инженер. – В другой раз подумает, прежде чем ударить ребёнка.

– Но вы-то, кажется, бьёте своих детей? – насмешливо спрашиваю я.

– Ни разу в жизни никого из них я не тронул пальцем! – торжественно, как клятву, произносит инженер.

Я удивлена.

– А как же гербартианцы и правило «золотой розги»?

– Так то же был теоретический спор! Надо было как-то подзадорить вас, вот я и притянул этих умников! – инженер смеётся. Множество морщинок сбегается вокруг его глаз, и кажется вдруг, что он ещё совсем молод, несмотря на седину.

Взволнованная спором, я выхожу в тамбур и долго смотрю в окно, за которым проносятся будки путевых обходчиков, лозунги, выложенные белой галькой на дорожных откосах, деревья, одетые в золото и багрянец.

«Не сразу приходит эта мудрость», – думаю я, имея в виду собственные заблуждения и ошибки. И вспоминаю первый конфликт с Лидой. Девочке было тогда года полтора. Я очень спешила в то утро на работу, до уроков оставалось минут сорок, а мне надо было успеть отнести Лиду к знакомым. Лида же никак не хотела одеваться. Она лежала в постельке и дрыгала голыми ножонками. Все мои попытки натянуть на её ноги чулки были безуспешны.

– Лида, перестань!

Я легонько шлёпнула её по голому задку. Лида удивилась, но игру продолжала. Я шлёпнула сильнее – тот же эффект. Тогда, не помня себя от досады и раздражения, я несколько раз так ударила её, что ладонь моя запылала. Лида продолжала улыбаться, в её полных слез глазах стоял такой укор, что я не выдержала, разрыдалась. Кое-как я закутала её в одеяло и потащила к знакомым.

Много волнений нам причиняла и страсть Лиды к бродяжничеству. Достаточно было оставить её на несколько минут одну во дворе, как она бесследно исчезала. Мы кидались во все концы города и нередко находили беглянку на берегу реки, где она беспечно кидала в воду камешки, или в городском саду. Иван Николаевич из себя выходил и грозился хоть раз проучить «негодную девчонку».

Однажды, выглянув в окно, он увидел, как Лида вприпрыжку бежала за каким-то стариком. Иван Николаевич выбежал из дому, догнал Лиду, подхватил на руки и принёс домой. Лида отбрыкивалась, кричала:

– Хочу к дедушке! Дедушка мне конфетку даст! Расправа была жестокой. После первого же взмаха ремня на тельце Лиды вздулась багровая полоса. Я кинулась к Ивану Николаевичу, схватила его за руку и, не помня себя, в исступлении крикнула:

– Если ты ещё хоть раз ударишь, то я… Я подам на тебя в суд за истязательство ребёнка!..

Иван Николаевич качнулся от моих слов, бросил ремень и с поникшими плечами вышел из дому. Вернулся он лишь поздно вечером. Ночью мы объяснились с мужем.