Алексей Митрофанов - История обольщения. Россия

– До завтра, – ответил я.., и долго смотрел вслед за исчезавшим образом ее.

Это было девятнадцатого июля 1834».

В 1834 году Лев Толстой прогуливался с братьями и их общей подружкой, молоденькой девушкой Юзенькой, и случайно оказался в саду у господина Осташевского. Сад произвел впечатление. Биограф писателя П. Бирюков утверждал: «Сад показался им невероятной красоты. Там были пруд с лодками, флагами, цветы, мостики, дорожки, беседки и т. д.; они шли, как очарованные».

Хозяин же лично их катал на лодке.

А когда те же братья явились сюда через несколько дней, но без Юзеньки, их в сад не пустили. Биограф писал: «Они удалились с грустью и зародившихся в их душах недоумением, почему хорошенькое личико их подруги может иметь такое сильное влияние на отношение к ним посторонних людей».

Здесь мы видим не только активное использование ресурса (лодка, сад), но и решительные воздействие таких современных понятий, как сексизм, лукизм и эйджизм.

* * *

Большими ловеласами считались так называемые «архивные юноши» – так с легкой руки друга Пушкина Сергея Соболевского в обществе называли молодых бездельников-мажоров, служивших в архиве Министерства иностранных дел. Кличка прижилась, даже вошла в литературу. Тот же Пушкин вставил их в «Евгения Онегина»:

А поэт В. Филимонов примечал:

«Архивный юноша» сделался символом праздной богатой молодежи, все свое время проводящей на балах, лишь изредка наведываясь на свое рабочее место. У них было все – деньги, свободное время, родовитость, полезные связи. Очень даже удачная пара – этот архивный плясун.

* * *

Способы привлечения к себе внимания были самые разнообразные и часто неожиданные. Можно было познакомиться с порядочной девицей прямо на бульваре, к примеру, натравив на нее своего карликового пуделя. Это воспринималось как остроумная шутка, которую, невзирая на внешнюю суровость, одобряли и сама девица, и ее мамки-няньки (выйди в одиночестве было, естественно, немыслимо). А если юноша одет особо щегольски – к примеру, в короткий фрак лимонного или фиолетового цвета, то это еще больше усиливало вероятность успеха.

В «Дамском журнале» начала позапрошлого столетия то и дело попадались беспредельные восторги:

«Прекрасный, благоухающий резедою и освежаемый фонтанами Тверской бульвар! Он привлекает многочисленную публику, которую все лето увеселяла музыка, а под осень – иллюминация одного частного человека, а потом и другого. Обширная галерея наполнялась дамами, приезжавшими туда с работою. Искательные мужчины занимали их живым шутливым разговором, смех почти не прерывался, бульвар был местом приятнейшего соединения каждый вечер.»

Поясним: «с работою» – значит, с вязанием или вышиванием.

* * *

При этом этикет общения молодых людей в провинции здорово отличался от столичного. Фаддей Булгарин посвятил этому цикл заметок «Письма провинциалки из столицы», опубликованных в 1930 году в «Северной пчеле». Их героиня приезжает в Петербург и с изумлением постигает эту разницу, о чем регулярно пишет домой своей подруге. В частности, в столице дворянин, имеющий полторы тысячи крепостных душ, вовсе не считается богатым человеком. Соответственно, семейству пришлось на балах занимать не привычные первейшие, а средние места. Маман горько плакала.

Танцуют тоже по! другому. «Посоветуй своему кузену Пьеру, чтоб он не прыгал и не делал антраша: это mauvais ton! Да намекни моему кузену Жаку, чтобы он обрил усы и не топал так ужасно ногами в мазурке, как он говорит, по-варшавски: это также supreme mauvais ton. Здесь ни один штатский не носит усов, а в танцах не прыгают и не топают ногами. Главное в том, чтобы знать фигуры. Модный танец французский кадриль, а под конец бала – котильон. Вальс и мазурка изредка, а наших экосезов, таметов, матрадуров я здесь вовсе не видала, да многие про них и не слыхали. Это древность, antiquite! Французская кадриль у нас еще редкость в провинциях, а здесь, я думаю, и служанки танцуют его».

В разговоре нельзя смешивать русский язык и французский – это провинциализм. Если с барышней заговорит мужчина, она не должна потуплять взор и отвечать тихим голосом, а, напротив, смотреть нужно прямо в глаза и болтать без удержу.

«Здесь молодые люди, взявшись под руки, не ходят посреди залы, не шепчутся, не посмеиваются, посматривая на ряд девиц, сидящих кругом стен, как это бывает на наших губернских балах. Напротив того, здесь кавалер почитает обязанностью занимать разговорами девицу даже после танцев, и если он остановится при ее стуле и говорит с ней, то из этого не заключают, что он в нее влюблен и женится, как бывает у нас. В провинции если девица бросит три раза платок одному мужчине в котильоне и если мужчина три раза сряду возьмет одну девицу в танец, то на другой день в целом городе провозглашают свадьбу. А здесь об этом и не думают! Вольность в обхождении удивительная, и оттого в собрании чрезвычайно весело. Здешние девицы чрезвычайно ласковы, но не так скоро дружатся, как у нас».

Розовые щеки – плохо, «деревенский цвет». Щеки должны быть бледными, а сами барышни «тоненькими». В моде томность. «Новая подруга моя учила меня поднимать глаза кверху и после, прищурясь несколько, смотреть на всех, повертывая медленно головою и преклоня ее на одну сторону. Это, говорят, придает физиономии значительность, особенно когда девица сидит одна и ни с кем не разговаривает. Я пробовала это перед зеркалом, но опыт не удался, и моя новая горничная, которая служила у нескольких щеголих, говорит, что я делаю гримасы».

И так далее.

Но это – города. А в русских деревнях тем временем самозабвенно отплясывали старого доброго «бычка», воспетого Гавриилом Державиным в стихотворении «Русские девушки»: