Алексей Митрофанов - История обольщения. Россия

Но у дворян, разумеется, все было серьезнее – конфликт разрешался не на кулаках, а на пистолетах мастера Лепажа. Недаром Пушкин постоянно дрался на дуэлях – все из-за общественной морали, будь она не ладна!

Разве что уже упоминавшаяся «сто тринадцатая любовь» была разыграна по правилам. Что, впрочем, не уберегло поэта от последней, роковой дуэли.

Зато в публичном доме никаких приемов, чтобы «познакомиться» не требовалось:

писал Александр Сергеевич в стихотворении «Сводня грустно за столом».

Как не трудно догадаться, в данном случае под «сводней» подразумевается хозяйка «веселого дома».

* * *

В стихотворном послании к другу Соболевскому Пушкин оговаривается:

Вряд ли, указывая на податливость валдайских девиц, Пушкин имел в виду низкие цены на баранки.

Но своим многочисленным возлюбленным Александр Сергеевич читал совершенно иные стихи. Вот, к примеру, обращение к Марии Раевской, отошедшей на минутку к морю сполоснуть ноги после долгой поездки:

Никаких, как бы сейчас сказали, отношений тогда у Пушкина с Раевской не сложилось (в скобочках заметим – к счастью: Маше было всего-навсего пятнадцать лет), но наше представление о пушкинском соблазнительском инструментарии это, безусловно, расширяет.

А в некоторых поэтических произведениях мы можем разглядеть просто классическое нлп:

«Разбудил уснувшие во мне», «все для сердца мило», «стройны тополи», «нежный мирт», «сладостно», «сердечной думы полный». Очевидно, что для описания природы Пушкин пользуется ровно теми же словесными конструкциями, что были приняты (тогда уже) в любовной лирике.

* * *

А вот письмо поэта к некой кишиневской даме, к сожалению, нам не известной: «Я тысячу раз целовал эти строки, которые привели мне на память столько безумств и мучений стольких вечеров, исполненных ума, грации и мазурки и т. д. Боже мой, до чего вы жестоки, сударыня, предполагая, что я могу веселиться, не имея возможности ни встретиться с вами, ни позабыть вас. Увы, прелестная Майгин, вдалеке от вас я утратил все свои способности, в том числе и талант карикатуриста… У меня есть только одна мысль – вернуться к вашим ногам. Правда ли, что вы намерены приехать в Одессу? Приезжайте, во имя неба! Чтобы привлечь вас, у нас есть балы, итальянская опера, вечера, концерты, чичисбеи (постоянные спутники и отчасти конфиденты замужних дам, вроде как охраняющих их целомудрие, а там поди их разбери – авт.), вздыхатели, все, что вам будет угодно. Я буду представлять обезьяну и нарисую вам г-жу Вор. в 8 позах Аретина (модного в то время итальянский эротический поэт. – авт.)».

Много лести, самоиронии, юмора, нарочитого самоустранения («чичисбеи, вздыхатели») и очень, очень много неподдельной страсти.

Скользкие темы, двусмысленности – все это Пушкин. Анна Керн вспоминала: «За ужином Пушкин уселся с братом позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: «Est il permis d’etre aussi jolie!» («Как можно быть такой красивой!» – авт.) Потом завязался между ними шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: «Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у m-me Керн, хотела бы она попасть в ад?» Я отвечала серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. «Но как же ты теперь, Пушкин?» – спросил брат. «Je me ravise, – ответил поэт, – я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины… Скоро ужин кончился, и стали разъезжаться. Когда я уезжала, и брат сел со мной в экипаж, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазами».

И снова лесть, без меры, без пощады: «Что до вас, прелестная капризница, чей почерк заставил меня затрепетать, то не говорите, будто знаете мой нрав; если бы вы знали его, то не огорчили бы меня, сомневаясь в моей преданности и в моей печали о вас».

* * *

А вот еще один довольно любопытный эпизод из книги «Дон-Жуанский список Пушкина». Он также связан с Анной Керн: «А. П. Керн приехала в Псковскую губернию в средине июня. Она начала тяготиться своим двусмысленным положением и готова была при помощи родственников сделать первый шаг к сближению с мужем, который, со своей стороны, ничего лучшего не желал. Прибытие ее в Тригорское явилось для поэта неожиданностью, хотя какое-то предчувствие подсказывало ему, что его ожидает нечто приятное. Ольга Сергеевна Пушкина рассказывала впоследствии сыну, что у брата ее чесался левый глаз, сильно билось сердце и бросало то в жар, то в озноб, когда, в один прекрасный день, он отправился в Тригорское. Далее пусть говорит сама Анна Петровна. «Мы сидели за обедом и смеялись над привычкою одного господина, Рокотова, повторявшего беспрестанно: «Pardonnez ma franchise; je tiens beaucoup a votre opinion».

«Вдруг вошел Пушкин с большою, толстою палкой в руках. Он после часто к нам являлся во время обеда, но не садился за стол, он обедал у себя гораздо раньше и ел очень мало. Приходил он всегда с большими дворовыми собаками chien-loup. Тетушка, подле которой я сидела, мне его представила; он очень низко поклонился, но не сказал ни слова: робость видна была в его движениях. Я тоже не нашлась ничего ему сказать, и мы не скоро ознакомились и заговорили…»

Любопытную черту представляет собою эта робость, внезапно проявленная двадцатишестилетним, бывалым и многоопытным Пушкиным. Современный биограф имеет право не быть так доверчив, как простодушная Анна Петровна, постоянно попадавшаяся в ловушки, расставляемые ей мужчинами. План правильной осады, которую надлежало начать против новой посетительницы Тригорского, мог создаться у Пушкина еще раньше, во время его переписки с Родзянкой. Показная робость первых шагов была испытанным средством традиционной любовной стратегии. Вальмон из «Опасных Связей», начиная свою кампанию против г-жи Турвель, тоже прикидывается застенчивым и боязливым. Сверх того, в данном случае, Пушкин, так хорошо знавший женский нрав, должен был понимать, что Анну Петровну, побывавшую в школе А. Г. Родзянки, а также, вероятно, и других господ того же склада, мудрено было поразить дерзостью и бесцеремонностью. Недостаток внешней почтительности мог даже возмутить и обидеть ее, как намек на ее не совсем безупречную репутацию. По всем этим причинам мы не особенно склонны верить непривычной застенчивости Пушкина».