Гавриил Кротов - Мы будем вместе. Письма с той войны

Милая страдалица-мать. Родившая четырнадцать детей, кормившая шесть человек или, как говорят, ртов. Старшими в доме – сестра и я. Отец сидел в колчаковской тюрьме. Мать приходила домой, утомлённая работой, разбитая неудачами. Мне было больно глядеть на неё. Я знал, что достаточно было мне поцеловать её, погладить – и ей было бы легче. Но я не любил ласкаться. Был угрюм, хотя сердце разрывалось от жалости. Иногда я превозмогал себя и утешал её своими ласками. Чаще я приносил книги и читал вслух. Она страстно любила книги. Эти книги или отрывали её от жизни, которая гнула её к земле, или рисовали жизнь ещё мрачнее её. «Хижина дяди Тома» 32 32 Роман Гарриет Бичер-Стоу о тяжёлой жизни американских негров. , «Камо грядеши» 33 33 Исторический роман Генрика Сенкевича. , «Подлиповцы» 34 34 Роман Фёдора Решетникова о попытках пермских крестьян найти лучшую жизнь. и «Князь Серебряный» 35 35 Повесть А. К. Толстого о временах опричнины. и т. п.

Иногда хотелось сделать больше.

Приходя поздно из школы, я видел, как мать возится с горшками, ворча на сестру за грязь. Тогда я обращался к сестре:

– Стюра 36 36 Настя. , сегодня кино «Сюркуф» 37 37 Французский фильм (1925) о приключения известного корсара XVIII века. , давай уговорим маму.

Настя шла дипломатом. Мать отмахивалась, но ласки и просьбы брали верх: «Ин пойду». И они с сестрой шли в город в кино. Я уверял, что у меня много уроков. Но лишь только мать и сестра уходили из дома, я быстро ставил два огромных чугуна воды в печь и брался за уборку.

Это не была уборка ради чистоты, это был подарок. Выполнял я его с любовью. Очищал каждый уголок, мыл ту посуду, которая никогда не имела этих привилегий (так как это было обычно в субботу, то создавало праздничное настроение). Расставлял всё в строгом порядке, руководствуясь чувством симметрии. Доставал из сундука чистые занавески, скатерти. Уборке подвергался весь дом.

К моменту прихода матери был готов самовар, на столе стояли чашки, лампа, очищенная до блеска, с чистым стеклом. 4 часа пролетали незаметно. Старался сделать как можно больше и с равнодушным видом садился за стол читать книгу.

Самое приятное было впереди: заходит мать. Я боковым зрением наблюдаю за её изумлением, сохраняя мраморное лицо.

– Озорник ты, Ганюшка!

Тут я не выдерживал, и мы обнимались с мамкой.

Когда у Горького я прочитал про его любовь к уборке самых укромных уголков комнат, мне вспомнились мои «сюрпризы». Ныла спина, болели руки, но сколько было радости.

Двор и сад я всегда приводил в полный порядок.

Это была кухонная любовь к матери. Во всё остальное время я ненавидел эту утомительную работу.

Когда мать была больна, мы с сестрой старались превзойти самих себя в кулинарном искусстве и уборке. На это время между нами прекращались военные действия. (Мы всегда спорили. Во-первых, она была девчонка, во-вторых, она назло мне родилась на четыре года раньше – специально, чтобы командовать мной. Этого я ей не мог простить.)

Мать удивлялась, что я, которого можно было заставить сделать всё, кроме помощи по кухне, проявлял вдруг такой энтузиазм. Но разве есть что-либо трудное, когда любишь человека?

Счастливые года. Как жаль, что ушли вы на кухонные порывы энтузиазма, на полевые работы, доводившие до одури, на борьбу с нищетой, когда мы стояли на грани её; только усилия слабой женщины, молодой девушки и упрямого мальчишки отгоняли её, не давая ей перешагнуть эту грань.

С завистью глядел я на красиво одетых детей, на хорошую обстановку, на красоту и счастье.

Только моя жизнь и положение того времени давали мне возможность увлечься ради уставшей матери.

А чудная у меня мамка. Сегодня получил от неё письмо. Шлю тебе образец этого материнского письма. Когда-то девочкой отец (её будущий муж) научил её тайком читать и писать. Так её грамота и осталась в том же состоянии. Но читать она любила. Много рассказывала нам сказок, пела вятские народные песни.

С родными не живу с 1926 года.

Милая Муся, ты пишешь, что мечтаешь о том чудесном будущем, которое ждёт нас. Только боюсь, не «алые паруса» видишь ли ты. Я не представляю ещё деталей этого будущего, но имею для него твёрдый фундамент: любовь и желание. А остальное будет слагаться из условий и возможностей.

Если Ткаченко даёт детколонию, будет одно, если хозяйство – другое, но храни бог – оперативную работу, тогда я смогу обеспечить тебе только «ловкую горничную». Если ты пожелаешь окончить университет, программа одна, если я буду воевать ещё зиму, вообще программы не будет. Если останусь инвалидом, Гани не будет. Если демобилизуюсь… Но тут я не знаю, что и делать. Еду в Москву к Семёну, и там будет хорошая работка.

А как ты представляешь?

Я знаю, что наша жизнь будет слагаться из простого уюта, любимой захватывающей работы, общей работы, хороших друзей и НАС. С этими данными программа будет хорошей.

Ты спрашиваешь, какая есть латинская пословица, дающая тебе право делать мне любые замечания. Кажется, такая: «Что подобает Музе, не позволено Марии» (на лат.). А Мусе можно всё. Самый сильный мужчина нуждается в хорошем влиянии женщины.

За «жену», написанную в справке, не обижайся. Это – форма. Но:

Ради всего святого, не посчитай это за право на твою личность. И всегда имей лист белой бумаги, но слать его не торопись. Останься моим огоньком.

Твой шибко умный Ганя

P.S. Так или иначе, но поблагодари Ольгу Семёновну за её отношение к моим письмам.

Целую Галку.

Итак, военком Королёв обнаружил у меня талант художника. Решил везти меня в Омск, в Художественно-техническое училище (очень почтенное заведение). Отец согласился, мать со слезами проводила меня, проболев около месяца.

Мы в пути. Меняем лошадей. Вид Королёва внушителен: маузер №4, серебряная шашка, целая шлея из ремней («он весь увешан был ремнями»). Проехали Семипалатинск, вот Новониколаевск (Новосибирск) – захолустный городок, ещё не исчезли жуткие картины войны и разрухи. Все поля опутаны колючей проволокой, под откосами лежат вагоны эшелонов, мёрзлые трупы, трупы без конца. Навстречу попадаются измождённые, голодные, тифозные люди, почти беззвучно просят хлеба.

Омск. Первое, что бросилось мне в глаза, – взорванный железнодорожный мост. Высокие дома, красивые улицы – и трупы тифозных. Мы остановились в доме знакомого отцу баптиста Волгина…

Наконец мы подходим к великолепному (для меня) зданию ХТУ. Обширные комнаты пусты. В конце коридора, в маленькой комнатке, директор. В нескольких комнатах идут занятия.