Гавриил Кротов - Мы будем вместе. Письма с той войны

Сурово на прощанье посоветовала мне:

– Нервы у тебя девичьи, а организм медвежий. Плохо это, Ганька. Молод ты, а баба тебе нужна. Мне бы надо тебя пожалеть. Другая-то тебя соплями заманит, а ты, дурень, ещё рад будешь, мол, блеску много. Но ты не торопись с этим делом. Найди себе не «нашу» бабу, а такую, чтоб она вся для тебя желанная была.

Много она наговорила. Я сказал ей, что любил её.

– Знаю. Потому и держала около себя. От меня ты к другой не пошёл бы, а беречь тебя надо было. Ведь ты всему отдаёшься целиком, нет у тебя половинки.

В 12 часов отходил пароход.

Проходили скалы и горы, Иртыш показывал свою красоту в последний раз.

Оренбург…

Встал на учёт в райкоме. Встретили холодно – «из Назарета может ли быть хорошее?». Платил членские взносы, посещал собрания, но держался в стороне. Работал с отцом столяром. Здоровье восстановилось, заработки были неплохие. Вечера проводил в читальне.

Однажды ко мне подсела работница читальни Гостева.

– Кем вы работаете?

– А там, в абонементной карточке указано.

– Во-первых, так невежливо, а во-вторых, я боюсь за вашу систему читать книги.

Как она втянула меня в разговор?.. Но мы сделались друзьями. С ней я делился впечатлениями, она меня познакомила с А. С. Белениновым.

Незаметненький старичок с вечно молодой душой, он стал мне другом и учителем.

Когда он прослушал мою «Мать» (биографическая вещь), он спросил:

– Сколько вам лет? Пятнадцать. Великолепно. Пишите. И вот вам моя рука – из вас будет неплохой журналист. (Утешил!) Тут же он безжалостно разбил мою «Мать» на мелкие части, которые оказались хламом, собранным в нелепую систему, и заставил рассказать устно мысль.

Нечаянно слава (популярность местного масштаба, которую я принял за славу) озарила меня.

Я работал уже воспитателем и вожатым детколонии, вошёл в члены бюро райкома.

Был 1927 год. Безработица, НЭП, есенинщина.

На бюро райкома разбирали дело о бытовом поведении Н. Обвинив её в проституции, её исключили. Мой протест, и ещё одного, потонули в море презрения. Помню, меня трясла малярия – я ушёл на двор, лёг на смолистые доски и решил написать в стенгазету:

И т. д.

Поместили в стенгазету, а девчата чуть не разнесли райком. Булатов ругался:

– Дёрнул чёрт тебя цицеронить.

Слабенькая вещь, но по тому времени, моему возрасту и соцположению она казалась острой.

Продолжение следует.

Поощрённый успехом (о мёд славы!), я разразился залпом кабацких стихов. Тогда модно было петь о…

Конечно, грудь я никому не царапал, к проституткам не ходил, но меня радовала эта человеческая слава, и писал в этом духе, читал стихи «замогильным» неестественным голосом. Девушки жалели меня.

Но Беленинов написал:

Много он сделал для меня. Но я ревниво держался за свою «славу», которая радовала меня, хотя я и видел, что мои «почитатели» – как раз те люди, которых я не любил. В комсомоле на меня смотрели презрительно, но мне было всё равно.

Наконец я уехал с Темафом (театр малых форм) декоратором. Полтора года пьянства, халтуры, переездов. Покамест не очнулся я в Саратове под лодкой, в жутком похмелье, грязный, с грязными товарищами.

Я ушёл в баню, вымылся, оделся и… уехал на первом попавшемся пароходе. Астрахань, Гурьев.

Над страной пронёсся новый ветер. Пятилетний план, реконструкция, догнать и перегнать. Я увидел, что наши серые люди работают в своей стране, как трудолюбивый садовник, а мы, культуртрегеры, валяемся в травке, любуясь красотой сада, издеваясь над беспорядком, который сопутствует каждому строительству, рыча: «Нам красоту дайте!».

Работал в ГПУ, сотрудничал в газете. В 1929 году перешёл на работу в школу преподавателем ИЗО 41 41 Искусство Запечатления Образов: не всегда известная сейчас расшифровка этого предмета. . Учился и окончил вечерний учительский институт, факультет истории. Но эта блицсистема, основанная на бригадном методе, мне не дала удовлетворения.

К урокам я готовился больше, чем к зачётам. А сколько было таких калек или просто профанов, не знавших, куда приткнуться. Да, кстати сказать, мало ли их сейчас, обросших стажем и опытом.

Тут я пережил свою любовь. Чистую, святую любовь, не запятнав её ничем. Но стоит ли писать о ней? Это так скучно и, при рассказе, слишком романтично.

Убежав от неё (этой любви), я очутился в захолустье Средней Азии. Пахта-Аральский район, бывшая Голодная степь, где я был «культурным человеком с громадной эрудицией», сравнительно со средой. Были и там образованные люди, но это были ссыльные троцкисты, СВУ 42 42 Участники сфабрикованного в 1929 году дела украинских контрреволюционеров из «Спілки визволення України» («Союза освобождения Украины»): учёные, врачи и другие представители интеллигенции. и прочие.

Я боюсь, что по поводу этих писем ты скажешь афоризм Козьмы Пруткова о фонтане.

Но, Муся, клянусь, что работал добросовестно, дальше опишу. Боюсь, что ты, прочитав всё это, отвернёшься от меня. Ведь я не знаю, каким покровом одела меня твоя мечта, «а ведь король-то голый».

Ну что ж. «Не по хорошему мил, а по милу хорош». Если эта пословица не оправдает себя, значит, наш замок был построен на песке.