Анна Вислоух - Громкая тишина

Да о чём, собственно? О моей жизни? Кому это интересно… Что я могу рассказать людям такого, что поможет им избежать тех нелепых случайностей, которые все эти годы, злорадно ухмыляясь, бегут за мной вдогонку и хватают за подол платья – мы ещё не до конца повеселились, постой! Но мысль о том, что, возможно, хоть кому-то помогут мои истории, держит крепко и не отпускает. Постепенно эта мысль упаковывается в аккуратный такой сверточек, на котором написано «Сын», а если его развернуть, то внутри можно найти «Руководство пользователя». Для кого это руководство? Для таких отчаявшихся, опустивших руки, загнанных обстоятельствами мамаш, какой вначале была я. И я решаюсь.

Решаюсь написать эту книгу, балансируя на грани самоиронии и трагедии, серьёзного и смешного, нелепого и случайного, пророчеств и несбывшихся надежд, ожиданий и потерь.

…Где-то вдалеке хрипло лают собаки, раздаются команды на каком-то странном языке, но я всё понимаю. Они требуют, чтобы мы встали в шеренгу – нужно куда-то идти… Но куда, зачем?! Я вижу, как из толпы людей выводят сына, я не слышу, что кричит конвоир, но почему-то понимаю – нас увозят. Господи, где мы?! Страх подкатывает к горлу и выплескивается наружу беззвучным стоном – я кричу, но не слышу ни звука. Только лай собак и гортанные крики странных людей, сбивающих нас в бесформенную и бессловесную толпу. Боже мой, куда его повели?! Ведь там, в снегах, в лесу он не выживет – лакированные туфли почему-то на босу ногу, лёгкая кожаная куртка… Откуда я знаю, что его увозят в лес? Меня тоже туда увезут, но я сильная. Я выдержу, а он… мальчик совсем, разве можно?!

«Что вы делаете?!» – кричу я, захлебываясь ужасом, но из разорванного криком рта – ни звука, они меня не слышат и уводят его всё дальше и дальше. «Мы в плену, – говорит кто-то рядом, – оставьте свои иллюзии…»

«Нет, нет, передайте хотя бы носки», – я рвусь из чьих-то рук, меня кто-то держит, но я не вижу, кто – вокруг внезапно становится пусто, и я слепо топчусь на месте, натыкаясь на странные прозрачные стены. Он там, за стеной, покорный, молчаливый. Не отдам! Я бросаюсь на скользкую стену, она будто изо льда – и воткнувшись в неё всем телом, я вижу, что стена начинает таять от моего тепла, и уже вот-вот, ещё чуть-чуть, пока его совсем не увели… Да кто-нибудь, помогите же! Носки-то передайте!

– Ань, ты чего?! – муж осторожно трогает меня за плечо. – Какие носки? Кому передать?!

Я вздрагиваю, открываю глаза и… понимаю, что это был всего лишь сон. И граница между сном и явью оказалась зыбкой. Какие-то непонятные люди, почему-то плен… Плен? Мне нужно освободиться, как из плена, от иллюзии вселенской значимости для собственного сына? Там, во сне, это не удалось. И в жизни не удаётся. Потому что…

Даже кричим мы вместе: ещё не родившийся мой сын и я. Я это явственно слышу – его крик внутри себя. Ребёнок вопит оттого, что страшно и больно, я – оттого, что страшно и больно ему. А когда просто страх и боль умножаются на страх и боль в квадрате, и я понимаю, что этого ужаса нам всё-таки не вынести, ребёнок вдруг, как пловец со стартовой тумбочки (так и представилось!), отталкивается ножками и… вплывает в этот мир. Берёт старт, словом. Одна, две, три минуты новой жизни – и они уже не сравнимы с той вечностью, до которой их растягивает адская предродовая мука, они словно бегут вперегонки, лёгкие такие, невесомые, и только в теле моём отдаются уже затихающей болью. Вот и кончилось всё, слава Богу!

– Смотрите, мамаша. Мальчик!

Фиолетовая тряпочка, повисшая в руке акушерки и издающая слабое попискивание – как, я же явственно слышала его зычный голос внутри себя! – и это мой ребёнок?! Это кусочек моей ткани, крови, сосудов, моей жизни! Это моя Вселенная, мое бессмертие, это… Мысли путаются, громоздятся, сталкиваются одна с другой, а я лежу свои положенные два часа в родовой и ещё не понимаю, что эти часы – самые лёгкие и беззаботные из всей моей будущей жизни. Вокруг суетятся, измеряют мне давление, спрашивают телефон мужа, а мы с сыночком лежим, как в нирване, уже разделённые природой, но еще не разлучённые людьми.

Когда я рожала старшего своего ребёнка – дочь Машу, УЗИ в те времена не было, и кто родится, мы могли только гадать. Но знали точно – если это будет девочка, мы назовем её в честь моей умершей мамы. Для сына имя даже не придумывали. Перебирали много, но ни одно мне не нравилось. Поэтому, когда Машка родилась, я ни капельки не удивилась, будто знала точно, что наше семейное имя снова к нам вернётся. Когда же я поняла, что беременна во второй раз, у меня снова не было сомнений – я также абсолютно точно знала, что родится сын. И моя интуиция меня не подвела – на УЗИ, которое к тому времени уже появилось, врач углядел мальчика…

Снова я увижу своего сына лишь через сутки. Замотанный по уши в серую, накрахмаленную до жестяного грохота минздравовскую пелёнку, он спит – глазки прикрыты, дыхание струится тончайшим волоконцем, не сразу и почувствуешь. Махонький, меньше трёх килограммов, он не проявляет ни малейшего желания перекусить. И уж, конечно, не понимает, что маме без его помощи очень-очень плохо! С первых дней уходит от ответственности… Чтобы спасти меня от мастита, врач догадалась принести двух отказничков – и весом, и ростом побольше моего «заморыша». Вот так я их неделю и кормила – всех троих.

«Забрать бы…», – внезапно подумала однажды. Нет, первым об этом заговорил муж – в шутку, правда, несерьёзно как-то. «Давай, – говорит, – возьмём их себе». Я недоверчиво покачала головой:

– Не отдадут… На таких славных – очередь.

Не решилась…

«Простите меня», – думаю я, наблюдая, как заворачивает медсестра мою крохотулю в милые, домашние пелёнки, как виновато суетится муж, обнаруживший в последнюю минуту, что забыл дома мои туфли. Как сама я, глядя на себя, будто со стороны, шлепаю в кожаных тапочках 42-го размера, сажусь в такси, беру на руки сына, а… Кто же будет ИХ кормить? Что, вот так всё и закончится?

– Ты чего? – беспокоится муж. – Плачешь, что ли? Болит что-нибудь?

«Болит, – думаю я. – Душа».

Душа – сплошная засохшая рана. Поскребёшь ногтем – и всплывёт на поверхность боль, точно мусор в весенней луже. И будет мучать меня ещё долго, хотя со временем боль притупится и уйдет за краешек сознания, как уходит за тонкую струну горизонта палящее солнце, и земля погружается в спасительную прохладу ночи. Так и я – погружаюсь в повседневные хлопоты, они возвращают меня к действительности и не дают заняться самобичеванием и самоедством, когда я всё-таки осознаю свою слабость и неспособность принять очень сложное, но излечивающее душу решение. Потом, много лет спустя, я расскажу об этом случае священнику, и он мудро и просто объяснит мне, почему именно тогда не случилось то, что случиться просто не могло. Потому что мне было предназначено другое испытание, только и всего.