Петр Котельников - Седьмая чаша гнева

Он несся вперед, не ощущая встречного потока воздуха. Тела своего он не чувствовал, хотя знал, что не расставался с ним, что оно также как и он, находится в горизонтальном положении, ногами вперед, лицом вверх. У него появилось желание проверить это, но руки не повиновались его воле. Да, похоже, что тело было рядом с ним, но уже не принадлежало ему. Ему больше не хотелось думать о теле, ставшим на долгое время неиссякаемым источником страданий. Он летел с ощущением неземного счастья. Никакой сексуальный оргазм не мог сравниться с ощущениями полного удовольствия, которое он сейчас переживал. Боже, как хотелось, чтобы это движение никогда не прекращалось. Его окружала темнота, сквозь которую проглядывались какие-то тени. Но движение было настолько стремительным, что определить их форму и размеры не представлялось возможным. Движение не было прямолинейным. Он точно определял повороты, поскольку на какое-то едва уловимое мгновение движение приостанавливалось для того, чтобы стать еще стремительней. Он слышал звуки, напоминающие поскрипывание колеса водяной мельницы. Никаких запахов. Впереди показался круг света, испускающий лучи, напоминающие сияние радуги, с преобладанием розового и зеленого цвета. Оставалось совсем немного, чтобы приблизиться к источнику такого удивительного цвета, когда движение стало замедляться. Его охватила паника, ему не хотелось возвращаться в мир боли и страданий, и он стал кричать, как ему казалось, во всю глотку: «Я не хочу назад! Не хочу!» Никаких отзвуков на его крики. Он возвращался к жене и детям, которых прежде так любил, но впервые эгоизм захватил его полностью, в нем места близким не оставалось. Он только думал о себе, только о личном удовольствии во время этого чувственного полета. Потом его захватила темнота, мягкая, враждебная, чужая, закружила, понесла, и он полностью утратил ощущение самого себя. Глаза открылись сами собой. Никакого движения. Он окинул единым взглядом окружающее и понял, что находится в палате реанимационного отделения, уже знакомого ему по прошлому пребыванию в нем. Только теперь койка его стояла неподалеку от стены, но на расстоянии, позволяющими приблизиться к нему с любой стороны. Прежняя койка была занята другим человеком, огромным и тучным. Сосед, не переставая, стонал. Вернувшегося из полета, это раздражало, не давая сосредоточиться на том, что все-таки произошло? Воспоминания полета так были свежи, чувственны, словно он с ними расстался мгновение назад, не больше. Тело сейчас совсем не беспокоило, боли куда-то ушли. Опять на штанге, идущей вдоль кровати, над ним, находилось шесть флаконов с растворами. Из одного, повернутого горлышком вниз, по эластичной трубочке шла живительная, такая необходимая его измученному телу, жидкость. Он видел, как часто капают прозрачные крупные капли в капельнице. Эта капельница и кормила, и поила его, поэтому ни пить, ни есть ему не хотелось. И он вспомнил, как после первой операции увидел и прощупал все трубочки, тянущиеся к нему. Две трубочки вели в его брюшную полость, еще одна через всю толщу его левой ягодицы была подведена к полости малого таза. Постоянный катетер соединял его с уткой, где-то находившейся там, внизу, куда он не мог дотянуться глазами своими. Тонкий резиновый зонд через левую ноздрю проникал к нему в желудок. И эта вот капельница, вставленная ему в подключичную вену. Тоска, зеленая тоска охватила его, и он решил покончить со всем разом, вырвав капельницу из подключичной вены, чтобы воздух ринулся в его сердце и прекратил бессмысленное, временное существование, где не было будущего. Случайно находившаяся в палате медсестра увидела его действия. Капельница была помещена туда, где ей и следовало находиться. А ему привязали руки к койке, чтобы он не мог совершить непоправимое. Потом, под слово, ему освободили руки. Он смирился со своим положением. Он сам был по профессии врачом, к тому же когда-то и оперировавшим. И его удивила старушка – профессор, заведующая реанимационным отделением, которая на обходе со студентами медицинского института, подойдя к его койке, и показывая на него кивком головы, сказала: «Здесь мы имеем дело с заболеванием ректо-сигмы, с метастазами…». Она не договорила, так как в это мгновение к ней наклонился врач-реаниматор, что-то прошептавший ей на ухо. Профессор кивнула головой и подошла к соседней койке. Вот тогда у него и возникло желание покончить с собой. Он догадывался, что у него рак, но, как и всякий человек, тешил себя надеждой, что все обойдется удалением пораженного участка кишки. О метастазировании опухоли он не знал, хотя мог предполагать и подобное. Он привык к постоянным болям. Как ни странно, самыми мучительными были боли в пояснице. Тело бунтовало, не желая смириться с отсутствием движений, и сигнализировало об этом болью. Не могло оно ему сказать: «Ну, хватит тебе валяться! Ведь ты был всегда активен, подвижен сверхмеры! Поднимайся же!» Сейчас у него было столько свободного времени, как никогда. Предоставленный самому себе, он вспоминал прошлое, перебирая события, как это делает хозяйка, перекладывающая пронафталиненые вещи, давно сложенные в сундуке. Она знает, что они уже никогда не понадобятся ей, но бережет, они – свидетели ее молодости, жаль с такими ценными свидетелями расставаться. Нет средств массовой информации, нет книг. Остался мозг и его продукт – мысли. Он теперь твердо знал, что не умрет, пусть и говорят про какие-то метастазы. Не для этого его возвратили назад. Вот узнать бы, для чего возвратили? Что он должен сделать? Чего не успел? Он – не священник, отступивший от истины Святого Писания, чтобы ему была дана еще одна возможность прозреть? Он – мирянин, не несущий слова Божия людям. Он – не ученый, чтобы ему даровалось время для воплощения задуманного в реальность. Он – обычный смертный, каких на Земле немало, к тому же еще и безбожник, посмевший отнести себя к группе убежденных атеистов. И в лекциях, читаемых юношам и девушкам, закончившим школьное образование, он был обязан вносить постоянно элементы атеистического воспитания. Откуда их брать? Можно было использовать произведения Лео Таксиля: «Забавная библия», «Забавное евангелие», «Священный вертеп». Можно было использовать массу брошюр, специально издаваемых «политиздатом», в которых люди, незнакомые со Святым Писанием, во все боки критиковали его. Сейчас, находясь значительно ближе к Богу, чем к людям, он понимал всю абсурдность своего прошлого мышления, состоящего из множества фрагментов, ценных, самих по себе, но не составляющих целостной картины творения. Сейчас он пересматривал прожитую жизнь, свои и чужие поступки, сопоставлял их. Да, открытого вреда он не причинял. Он не убил ни одного животного, за исключением нескольких пойманных руками мышей и ядовитых гадюк. Он не ловил рыбы, не стрелял в птиц. Одним словом – в действиях его не усматривалось криминалитета. Ну, а слово? Он обладал даром красноречия, он накопил в голове своей огромную информацию, о которой никто не догадывался, кроме жены его. Он обладал даром убеждения. И служа атеизму, служа ревностно, он ревностно и не бездумно сеял в душах слушавших его, не только нужное и полезное, но и самое настоящее зло.