Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена

Некоторое время г-н Мушель шагал среди спящих, стараясь никого не раздавить. Теперь он понял все, ибо в Гранпорте тоже были подобраны бочонки с потерпевшего крушение английского судна. Гнев приказчика сразу испарился. Какое трогательное и поучительное зрелище! Примиренный Коквилль, и Флоши, лежащие рядом с Маэ! Последний стакан вина бросил друг другу в объятия злейших врагов. Тюпен и Фуасс храпели, держа друг друга за руку, как и подобает братьям, которым уже никогда не придется спорить о наследстве. Еще более приятную картину представляло семейство Рыжих. Мария спала между Рыжим и Бризмотом, как будто говоря этим, что отныне все трое будут жить счастливо.

Но особенно умилительна была еще одна группа: Дельфин и Марго в объятиях друг друга; они уснули щека к щеке, и губы их еще были открыты для поцелуя. У них в ногах, поперек, как бы охраняя их, лежал Император. А над ними храпел Хвост, с видом отца, довольного, что пристроил дочку. Аббат же Радиге, свалившийся здесь, подобно остальным, раскинул руки, как бы благословляя их. Марго и во сне продолжала вытягивать свою розовую мордочку, словно влюбленная кошка, которой нравится, когда ей чешут под подбородком.

Праздник закончился свадьбой. А позднее и сам г-н Мушель женился на вдове Дюфё и нещадно ее колотил. Если вы заговорите об этом случае в Нижней Нормандии, вам ответят со смехом: «А! да… праздник в Коквилле!»

Перевод В. Ильиной

По субботам Фердинанд Сурдис заходил в лавочку папаши Морана, чтобы пополнить свой запас красок и кистей. Темная и сырая лавчонка помещалась в полуподвальном этаже дома, выходившего на одну из площадей Меркера. Эту узкую площадь затеняло здание старинного монастыря, где помещался теперь городской коллеж. По слухам, Фердинанд Сурдис приехал в Меркер из Лилля и вот уже целый год занимал в коллеже ничтожную должность репетитора. Он со страстью занимался живописью; в свободное время украдкой писал этюды, по никому их не показывал.

В лавочке чаще всего его обслуживала дочь папаши Морана Адель, — она тоже увлекалась живописью, в Меркере много говорили об ее изящных акварелях. Фердинанд просил отпустить ему три тюбика белил, один — желтой охры и два — зеленого веронеза.

Адель была посвящена во все особенности несложной торговли своего отца. Завертывая тюбики, она всегда спрашивала Фердинанда:

— А еще что прикажете?

— На сегодня это все, мадемуазель.

Фердинанд опускал в карман пакетик, смущенно протягивал деньги, всегда опасаясь, что к такому бедняку, как он, могут отнестись пренебрежительно, и уходил, не вступая в дальнейший разговор. Так продолжалось целый год без каких-либо происшествий.

У папаши Морана было не больше десятка покупателей. Город насчитывал до восьми тысяч жителей и славился своими кожевенными заводами, а изящные искусства были там не в чести. Всего-навсего четверо или пятеро мальчуганов марали бумагу под руководством унылого поляка, сухопарого человека с тусклыми глазами и профилем больной птицы, да еще барышни Левек, дочки нотариуса, принялись было писать масляными красками, но весь город возмутился. Единственным покупателем, которого стоило принимать всерьез, был знаменитый Ренкен, уроженец здешних мест; в столице его картины пользовались громадным успехом, его засыпали заказами, медалями и даже наградили орденом. Когда он приезжал летом на месяц в Меркер, в лавочке на площади Коллежа все переворачивалось вверх дном.

Моран выписывал для этого случая краски из Парижа; завидев Ренкена, он обнажал голову и, сгибаясь в три погибели, с глубоким почтением расспрашивал о его новых триумфах.

Художник, добродушный толстяк, не мог отказаться отобедать с Моранами и неизменно рассматривал акварельные рисунки маленькой Адели; он находил их бледноватыми, но не лишенными свежести.

— Во всяком случае, это лучше, чем вышиванье, — говорил он, шутливо теребя ее за ухо. — И не так уж это глупо, в твоих работах есть четкость и упорство, а это — почти что стиль… Старайся и делай так, как ты чувствуешь, — больше смелости!

Само собой разумеется, папаша Моран не получал прибыли от своей торговли. Лавочка была его манией, тут проявлялась старинная неиссякаемая страсть к искусству, давшая ростки и в его дочери. Дом, где помещалась лавочка, принадлежал Морану, кроме того, он получил одно за другим несколько наследств и был вполне состоятельным человеком, — в Меркере считали, что он располагает шестью или восемью тысячами ренты.

Тем не менее Моран очень дорожил своей лавочкой, приспособив под нее одну из комнат. Окно служило витриной; он устраивал маленькую выставку, размещал там тюбики с красками, палочки китайской туши, кисти и время от времени акварельные рисунки Адели, а также небольшие картинки на темы Священного писания, изделия художника-поляка.

Покупатели не заглядывали иногда по нескольку дней кряду. Папаша Моран был тем не менее счастлив, вдыхая запахи лаков; и когда г-жа Моран, пожилая немощная женщина, почти не встававшая с постели, советовала ему разделаться с «коммерцией», он возмущался, чувствуя себя призванным выполнять важную миссию.

Мещанин, реакционер и святоша, он в глубине души был художником, и это неосуществленное стремление к искусству привязывало его к торговле. Где, как не у него, можно купить в городе краски? По правде говоря, никто их не покупал, но могли же они кому-нибудь понадобиться. И он чувствовал, что не должен покидать свой пост.

В такой обстановке и выросла Адель. Ей как раз исполнилось двадцать два года. Небольшого роста, коренастая, с узким разрезом глаз, она была так бледна и желта, что никто не находил ее привлекательной, несмотря на приятное круглое лицо.

Она напоминала маленькую старушку, у нее был цвет лица старой девы учительницы, увядшей от подавляемого отчаяния безбрачия. Но Адель не стремилась к замужеству. Всем женихам, которые появлялись на ее горизонте, она отказывала. Ее считали гордячкой, говорили, что она, наверное, ждет принца; сплетничали также по поводу отеческой фамильярности, которую позволял себе в ее отношении Ренкен, распутный старый холостяк. Адель, очень замкнутая, молчаливая, ушедшая в себя, казалось, не обращала внимания на эти пересуды. Она жила, ничем не возмущаясь, привыкнув к белесоватой мгле и сырости площади Коллежа. С самого детства она видела перед собой лишь замшелую мостовую и все тот же темный перекресток, где никто не проходил; только два раза на дню городские мальчуганы толкались у входа в коллеж, и это было ее единственным развлечением. Но она никогда не скучала, можно было подумать, что она неуклонно выполняет какой-то давно задуманный ею план существования.