Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т.23. Из сборника «Новые сказки Нинон». Рассказы и очерки разных лет. Наследники Рабурдена

— Это ты, Наис? — проговорил он, запинаясь.

— Ну да, господин Фредерик, — ответила Наис, глядя на него в упор своими большими глазами, горевшими мрачным огнем. — Я принесла морских ежей. Когда вас ждать? Пора уж сети готовить?

Фредерик все разглядывал ее.

— Какая ты красавица!.. Как это ты умудрилась? — пробормотал он, казалось, не слыша ее слов.

Она рассмеялась в ответ на его комплимент. Но когда он взял ее за руки, словно хотел побороться с ней, как в детстве, она сразу сделалась серьезной и, перейдя на «ты», тихо проговорила своим низким грудным голосом:

— Нет, нет, не здесь… Осторожней! Твоя мать идет!.

Спустя две недели Ростаны всем семейством отправились в Бланкарду. До окончания каникул в суде стряпчему нечего было делать, к тому же сентябрь на берегу моря исполнен особого очарования. Жара спала, стояли чудесные прохладные ночи.

Бланкарда находилась не в самом Эстаке, большом селении, расположенном в окрестностях Марселя, в глубокой бухте, окруженной скалами. Дом возвышался на крутом берегу за деревней. С моря виден был желтый фасад, выглядывавший из-за старых сосен. Такие массивные квадратные строения с окнами причудливой формы в Провансе зовутся замками. Перед домом раскинулась широкая площадка, отвесно обрывавшаяся к узкой полосе берега, усыпанного галькой. За домом находился обширный огороженный участок, где на каменистой почве прижились лишь виноградные лозы да оливковые и миндальные деревья. Бланкарде угрожала одна опасность: море непрерывно разрушало берег. Соседние источники просачивались сквозь рыхлую почву, подтачивали горную породу, и из года в год от берега отрывались огромные глыбы и с оглушительным грохотом падали в воду. Постепенно море поглощало землю, уносило сосны.

Микулены уже сорок лет арендовали землю в Бланкарде. По установившемуся в Провансе обычаю половина урожая принадлежала владельцам. Земля была такой неплодородной, что арендаторы давно бы умерли с голоду, если б летом не промышляли рыбой. Едва проходила пора пахоты, они забрасывали в море сети. Семью возглавлял отец — крепкий старик с загорелым морщинистым лицом; домашние дрожали перед ним. Его жена — рослая крестьянка — отупела от тяжелой полевой работы под палящим солнцем, сын служил на «Буяке», а дочь Наис по приказанию отца определилась на черепичный завод, хотя и дома у нее было дел по горло. В жилище испольщика — лачуге, прилепившейся на склоне горы, не часто слышался смех или песня. Нелюдимый старик Микулен угрюмо молчал, вспоминая о том, что повидал на своем веку. Наис и мать, как и все женщины на юге Франции, испытывали благоговейный страх перед главой семьи. Тишину в доме нарушал лишь сердитый крик матери, — стоило дочери отлучиться, как мать начинала звать ее, подбоченившись и вопя во всю глотку. Наис уже за километр слышала свое имя и возвращалась вся бледная, ело сдерживая гнев.

На долю красавицы Наис, как ее звали в Эстаке, выпадало не много радостей. Ей уже минуло шестнадцать лет, а папаша Микулен по-прежнему ни за что ни про что награждал ее такими увесистыми пощечинами, что у нее из носа шла кровь. Да и теперь, хотя ей уже исполнилось двадцать, синяки от побоев неделями не сходили с ее плеч. Отец не был злым, он просто чувствовал себя господином и повелителем и требовал беспрекословного повиновения, недаром он был потомком древних римлян, которые вольны были в жизни и смерти своих чад и домочадцев. Однажды Наис осмелилась рукой заслониться от сыпавшихся на нее ударов, и за это отец едва не убил ее. Девушка вся дрожала после таких расправ. Забившись в какой-нибудь темный угол, она сидела на полу и молча, без слез переживала обиду. Снедаемая глухой злобой, она часами не раскрывала рта, вынашивая мысль о мести, которую не могла осуществить. В ней говорила отцовская кровь, пробуждалась слепая ненависть, яростное желание взять верх над ним. Она проникалась глубоким презрением к матери, видя, как та дрожит и унижается перед мужем, и Наис не раз повторяла: «Достанься мне такой муж, я бы его собственными руками убила».

Однако Наис предпочитала терпеть побои: столкновения с отцом все-таки были какой-то встряской в ее серой, будничной жизни. Отец запрещал ей ходить в Эстак, он никуда ее не пускал, все время заставлял работать. Даже если ей нечего было делать, она все равно не смела отлучиться из дому. Поэтому Наис с таким нетерпением ждала сентября. Как только господа приезжали в Бланкарду, Микулен поневоле давал дочери некоторую свободу. Наис была на побегушках у г-жи Ростан и уж тогда вознаграждала себя за целый год заточения.

В свое время папаша Микулен смекнул, что девчонка подросла и могла бы ежедневно приносить домой тридцать су. Тогда он ее раскрепостил и послал на черепичный завод. Наис сияла, хоть работа там была отнюдь не легкой. С раннего утра она уходила на другой конец Эстака и до самого вечера под палящим солнцем сушила черепицы, осторожно переворачивая их. На этой тяжелой поденщине она попортила себе руки, но зато за спиной у нее не было отца и она могла вволю шутить и хохотать с парнями. Именно здесь, трудясь не покладая рук, она набралась силы и расцвела. Горячее солнце позолотило ее кожу, украсило шею широким янтарным ожерельем, черные волосы стали пышней и гуще, как будто хотели защитить ее от зноя. Работая, она то сгибалась, то разгибалась, и тело ее в этом непрерывном движении становилось сильным и гибким, словно у юной воительницы. Когда, выпрямив стан, Наис стояла на утрамбованной площадке, среди красных черепиц, она походила на античную амазонку, на терракотовую статуэтку, внезапно ожившую под огненным дождем, падающим с неба. Папаша Микулен, замечая, что она с каждым днем хорошеет, следил за ней в оба. Уж чересчур много она смеется, а где же это видано, чтобы девушка хохотала без умолку. И он дал себе слово, что свернет шею первому же парню, который посмеет приволокнуться за ней.

Если бы Наис хотела, от поклонников не было бы отбоя, но она всех отваживала. Дружила она только с маленьком горбуном, работавшим, как и она, на черепичном заводе; его прислали в Эстак из воспитательного дома в Эксе, и он остался в приютившем его селении. Этот горбун с профилем Полишинеля так заразительно смеялся. Наис терпела возле себя калеку за его кроткий нрав. Она помыкала им, как ей вздумается, нередко бывала груба, когда хотела сорвать на ком-нибудь злобу после отцовских побоев. Впрочем, их дружбе никто не придавал значения. В селе над Туаном подтрунивали. А Микулен заявлял: «Ладно, пускай ее водится с горбуном. Я ее знаю, она у нас гордая!»

В этом году, переселившись в Бланкарду, г-жа Ростан пожелала взять Наис в дом на место заболевшей служанки. На черепичном заводе как раз было затишье. К тому же Микулен, суровый с домашними, был весьма обходителен с господами. Он не отказался бы отпустить дочь, даже если бы эта просьба была ему не по душе. Г-ну Ростану пришлось выехать в Париж, и Фредерик остался в деревне один с матерью. Обычно в первые дни по приезде молодой человек, опьяненный свежим воздухом, испытывал непреодолимую потребность в движении: он помогал Микулену забрасывать и выбирать сети, часами бродил по ущельям, тянувшимся до Эстака. Но вскоре этот благородный пыл угасал, и Фредерик целыми днями валялся на эспланаде в тени сосен, — его одолевала дремота, однообразие морской синевы навевало на него смертельную скуку… Недели через две ему становилось в Бланкарде невтерпеж. Каждое утро он изобретал какой-нибудь предлог, чтобы улизнуть в Марсель.