Эдуардо Де Филиппо - Ловкий ход

ЛОРЕНЦО. Это вы у нее спросите. Не думаю, что она скажет вам правду. Во всяком случае, хочу надеться, что она еще не совсем утратила чувство юмора.

КЬЯРИНА. Он обижает меня с тех пор, как понял, что я не окончательная дура. Потому что это так. Когда человек постоянно проявляет понимание и сочувствие, всегда уступчив, всегда готов во всем пойти навстречу, и если просят, то и всем пожертвовать, тогда это не считают доведенным до крайности альтруизмом, нет. Это расценивают только как самую настоящую глупость. Когда же этот человек в один прекрасный день вдруг пробуждается и говорит: «Хочешь знать правду? Мне надоело без конца заботиться о чужом благе. С сегодняшнего дня я хочу немного подумать и о своем собственном благополучии», и тогда тот, другой, увидев, что утратил привилегию, не желает мириться с таким преображением: «Как же так? Еще несколько минут назад она была такой милой дурочкой… Как же это она вдруг ни с того ни с сего позволяет себе пользоваться правом рассуждать нормально?» И звереет от ярости. Как это сделал он. Он совсем озверел и такого наговорил мне: это, мол, потому, что я старая дева… Что мне нужен муж… Что я некрасива… Что ни один мужчина никогда не обращал на меня внимания…

ЛОРЕНЦО. Это я не сказал.

КЬЯРИНА (стремительно и агрессивно). Но ты это бродит у тебя в голове. Потому что это у тебя внутри. Но едва не слетело с языка.

ЛОРЕНЦО. Нельзя же судить за одно лишь намерение. Донна Мари, она хотела выброситься из окна… или вернее, угрожала сделать такое, потому что предположила, будто я решил отремонтировать квартиру, так как собираюсь жениться.

МАТИЛЬДА. Синьорина Кьярина… Но даже если и так? Профессор — человек творческий, художник, у него положение, имя… Он к тому же красивый мужчина, что же тут плохого?

ЛОРЕНЦО (ободренный словами Матильды). Наступает момент, когда возникает потребность найти подругу. Ощутить рядом какой-то аромат.

КЬЯРИНА. Немецкий аромат.

ЛОРЕНЦО. Вот видите… Но при чем здесь национальность? Допустим захочу жениться на китаянке, так что же, я должен во всем отдавать ей отчет?

КЬЯРИНА. Жену и быка не бери издалека.

МАТИЛЬДА (примирительно). Синьорина Кьярина хочет сказать, что когда муж и жена — люди из разных стран, им, возможно, будет трудно найти общий язык.

КЬЯРИНА. Пройдет начальная эйфория и при первой же ссоре прозвучит именно такая фраза: «Я немка, а ты — итальянец».

ЛОРЕНЦО. Это уж моя забота.

КЬЯРИНА. Вот как? А мне что прикажешь делать? Наблюдать, как ты будешь несчастлив в браке, и сидеть сложа руки. Такой же раб привычек, да к тому же деспот, и при первом же конфликте сотворишь какую-нибудь глупость. Это я виновата, во всем ему потакала, никогда ни в чем не перечила. Служила ему как священник при алтаре. Донна Мати, вы мне поверите. Хотелось ему птичьего молока И Кьярина доставала ему это птичье молоко.

ЛОРЕНЦО. Мадонна, сколько же молока у этой птички, должно быть, в динозавра превратилась.

КЬЯРИНА (глядя на брата женским укрощающим взглядом, нарочито сердито). Какой противный. Видеть не могу! (Неожиданно принимая упрямое, настырное выражение лица) Горе тому, кто только посмеет отнять его у меня. Со мной будет иметь дело! Донна Мати, я всю свою жизнь ему отдала. Была ему сестрой, матерью, отцом — всем.

МАТИЛЬДА. Это все знают. Вся округа говорит о том, как вы не щадите себя для своей семьи.

КЬЯРИНА. А лично я что видела в жизни? Мне сорок два года. В театре была не больше пяти раз. Не знаю, что такое кино, у меня нет друзей. А когда была молоденькая, вы же знаете… в четырнадцать лет возникают первые увлечения. Моя мама, добрая душа… ее место среди ангелов… ничего не говорила, только строго посматривала на меня, как бы предупреждая: «Кьярина не вздумай флиртовать! Кто будет домом заниматься?» Мама была хрупкой, как жаворонок, у нее осталось только одно легкое, и она постоянно говорила «Поддержи меня, не то упаду». Папа был вечно занят на своей работе — он был декоратором… Когда поздно возвращался домой, хотел, чтобы все было приготовлено. Он же (указывает на Лоренцо) , этот молодой человек, только и знал, что менял рубашки — снимал и надевал… А Кьярина стирала, гладила, готовила, как прислуга. (Подробно перечисляя все деликатные поручения, какие ей доводилось выполнять в силу разных домашних ситуаций и обстоятельств) И возле матери сидела по ночам, когда у нее возникала депрессия: пилюли, капли, питье… «Кьяри, хочу причесаться… Кьяри, поменяй простыни… Открой балконную дверь, надо проветрить…» Потом она закрыла глаза, потому что Господь призвал ее к себе, и мне в наследство остался папа. А когда и он заболел, донна Мати, то ему нужно было каждые десять минут делать укол. А подушку кислородную я держала возле него сутками, даже ночью. Он так не хотел умирать, бедный папа. (Возвращаясь к теме, которая волнует ее больше всего) А мой брат? Он ни слова не скажет, но я понимаю, что ему надо. Наизусть знаю все его привычки, все его пристрастия: как ему нужно питаться, и что он любит. Появляется сладкий желтый перец, и Кьярина жарит его на углях, потому что на газе получается одна отрава… Как же, поджарит тебе перец эта немка! А когда вижу, что он не может вспомнить, куда положил какую-нибудь вещь, сразу же ставлю будильник на пять утра и даю ему выпить тартрат калия и цитрат магнезии, потому что это верный, признак, что у него несварение желудка, и ему необходимо легкое слабительное. Рубашки ему я покупаю. Четыре на лето, четыре на зиму. Он находит их в ящике готовенькие, даже не подозревая, откуда они берутся. Ткань на костюмы разве не я для тебя выбираю? А мозольный пластырь, который находишь ночью на тумбочке у кровати, кто тебе туда кладет? Я же забочусь об исправности электропроводки, а засорится раковина, сразу же зову сантехника. Дверные ручки начищаю каждую неделю. Серебро чищу каждые две недели. Держу ключи от кладовки, от всех шкафов, от комода и секретеров. Каждый гвоздь, в этом доме полит моим потом. Я так привыкла к этой мебели, что окружает меня, к этим стенам, которые защищают меня. Вот так и прошла вся моя печальная жизнь — с тех пор, как я научилась пользоваться рассудком, и по сей день. Потому и осталась одинокой на витрине. Думала я о любви, конечно, думала… Но это не имеет значения. Донна Мати, я никогда ни о чем не сожалела, никогда ни в чем его не упрекала… Что сделала, то сделала. Будет понято, хорошо. А нет, так и привет! Но свой дом я не оставлю. Он должен обрушиться на меня со всеми чердачными перекрытиями.