Стив Мартин - Пикассо «Ловком кролике»»

ГАСТОН: Пикассо, Эйнштейн и Бигмэн. Однако, что-то не закольцевывается.

БИГМЭН: Кто из них Пикассо (ГАСТОН указывает) . Я слышал про вас… отличная работа. Если, конечно, вы предпочитаете голубой. Удивительно, но в искусстве снова блистают испанцы. Я сейчас соберусь с мыслями. Так, сейчас вы заинтересуетесь моим изобретением. Так, так, ага. Вот, думаешь, что должен рисовать, парень, но чувствуешь, что лучше танцевать? Танцуй! Думаешь, что должен рисовать, но чувствуешь, что лучше писать, петь? Пой! Так и я делаю. Запомните, кратчайший путь между двумя точками — шаг и еще пол-шага. Я не шучу.

ФРЕДДИ: До шутки еще долго.

БИГМЭН: Я хотел стать писателем, но сердце подсказало мне изобрести хрупкий негнущийся строительный материал, который, между прочим, именуется бигмэнитом. И я его изобрел! Вот почему я застолбил себе место в истории. В следующий бар! (Идет к выходу, ликуя) . Биг. биг… Мэн. мэн…мэн! Стоп! У меня есть еще идея! Высокий остроконечный колпак для дураков! (Щелкает пальцами. Уходит) .

ГАСТОН: Что это, черт возьми, было?

ФРЕДДИ: Я восхищаюсь его самоуверенностью.

ЭЙНШТЕЙН: Что до меня, то я смотрю на это так. Мы не столько стремимся изменить мир, сколько согнуть его под себя. Допустим, из всех нас, здесь сидящих, гений — Пикассо. Век сейчас несется в пространстве и, привлеченный свистом Пикассо, меняет скорость и несется в новом направлении. Как комета, оторвавшаяся от солнца, меняет орбиту. Век двигается зигзагами, извиваясь и изгибаясь, под воздействием силы тяжести людей, подобных Пикассо. Но сам по себе век, поскольку мы находимся в нем, в действительности движется по прямой.

ГАСТОН: Как что-то, что изогнуто, может быть на самом деле прямым, а, дружище?

ЭЙНШТЕЙН (саркастически) : Бог мой, я никогда об этом не задумывался. Знаете, вы, наверное, правы. Как насчет линии горизонта, остроумный вы мой?

ГАСТОН: Вы на меня сердитесь?

ЭЙНШТЕЙН: Нет, я только пытаюсь объяснить вам кое-что. Вам будет полезно узнать, что не только горизонт, хотя он и выглядит прямым, на самом деле искривлен, но и вся наша Вселенная такова.

ГАСТОН: Чушь собачья!

ЭЙНШТЕЙН: Да, что есть, то есть, и ничего с этим не сделать!

ГАСТОН: Нет!

ЭЙНШТЕЙН: Да!

ГАСТОН: Нет!

ЭЙНШТЕЙН: Да!

ГАСТОН: Нет!

ЖЕРМЕН (ФРЕДДИ) : Нео.

ФРЕДДИ: Пост!

ЖЕРМЕН: Нео!

ФРЕДДИ: Пост!

ПИКАССО: Мой рисунок не формула!

ЭЙНШТЕЙН (ПИКАССО) : Формула!

ФРЕДДИ (ЭЙНШТЕЙНУ) : Нет!

ЭЙНШТЕЙН: Да!

ПИКАССО (ФРЕДДИ) : Нео!

ФРЕДДИ: Пост!

ПИКАССО: Нео!

ЭЙНШТЕЙН: Довольно! Не только Вселенная изогнута, но и свет имеет массу, и он искривляется, когда, независимо от колебаний своего источника, проходит на малой скорости мимо большей массы типа Солнца (задыхается) . О-о! (Всем) . Бог мой, не поверите, но я только что придумал окончание моей книги. Надеюсь, никто никому об этом не скажет.

ФРЕДДИ: Хорошо, что предупредили, а то я уже собирался взять телефон.

ЖЕРМЕН: Не хотите ли узнать, что по этому поводу думает женщина?

ЭЙНШТЕЙН: Здесь не месту женским взглядам. Это наука.

ЖЕРМЕН: Значит, женщины не могут быть учеными?

ЭЙНШТЕЙН: Не в этом дело. В науке не может быть никаких мужских или женских точек зрения. Мадам Кюри не скажет: «Мне кажется, я открыла радий. Но лучше узнаю, что на это скажут мужчины». Нет мужского мнения, нет женского мнения. Наука не имеет пола.

ГАСТОН: Я вас хорошо понимаю.

ЭЙНШТЕЙН: То, что я сказал, это фундаментальное знание, окончательное, независящее от чьего-либо мнения, абсолютная истина, зависящая только от того, где вы сейчас находитесь.

ФРЕДДИ (замечая, что Пикассо погрузился в раздумья, теребит каждого по очереди) : Эй, Пабло! Пабс…очнись! Эй, голубой паренек, что с тобой?

ПИКАССО: Простите, я старался, чтобы у меня не родилась идея.

ЭЙНШТЕЙН: У вас их много?

ПИКАССО: Вагон и маленькая тележка.

ГАСТОН: Как можно нарисовать что-то? По-моему, это невозможно.

ПИКАССО: Что вы имеете в виду?

ГАСТОН: Ладно, вы — художник. Вам приходится все время рождать идеи. На что это похоже? Например, мне на ум пришла лишь одна мысль, когда я решил покрасить оконные ставни. Мне надо было выбрать в какой цвет их покрасить. И я размышлял довольно долго. В светлый или темный? Потом решил: в цвет голубого леса будет чудненько. Через некоторое время понял, что не бывает голубых лесов. Тогда бросил монетку: пусть жребий решит, подумал. Но она улетела на крышу. Тогда я стал размышлять: «Что вообще такое ставни и каков их естественный цвет?» И пришел к выводу, что в природе ставни изначально не существовали, поэтому у них нет естественного цвета. Но тут на улице появилась эта пышка, с рубиновыми губами и бедрами в виде сердца. Я завертел головой по сторонам, и в шее у меня что-то хрустнуло. Это задержало дело с покраской на три дня, во время которых я уже подумывал о том, чтобы вообще снять эти ставни к черту. Но все же сказал себе: «Зеленый». И покончил с этим раз и навсегда.

Выходит в туалет.

ПИКАССО: У меня процесс идет примерно так же. Только я выбрасываю начало, середину и начинаю сразу с конца. Если я буду думать над выбором цвета, процесс замедлится.

ФРЕДДИ: Я знаю, что он имеет в виду (Делает коктейль) .

ПИКАССО: Да, я знаю художников, которые так мучаются над этим, что порой доводят себя до помрачения ума. Мне их муки не ведомы. Я ставлю карандаш на бумагу, и он идет сам по себе. Только не чертеж, нет. Идеи — это другой материал. Они обрушиваются на меня с шипением, как ливень.

ЭЙНШТЕЙН: Они ведь «мыслящие».

ПИКАССО: Конечно!

ЭЙНШТЕЙН: А вы?

ПИКАССО: И я. Весь в кипенье мыслей.

ЭЙНШТЕЙН: В потоке?

ПИКАССО: Никогда. Поток — это миф.

ЭЙНШТЕЙН: Никогда потоком. Может быть, иногда?

ПИКАССО: Согласен, иногда.

ФРЕДДИ: А откуда они приходят?

ПИКАССО: До меня художники брали их из прошлого. Но с этого дня они будут их брать из будущего.

ЭЙНШТЕЙН: Только из будущего. Конечно.

ПИКАССО: В тот момент, когда карандаш летит по бумаге, будущее проступает на лице у рисующего. Представьте себе, что вы слишком сильно нажали на карандаш, и грифель прошел сквозь бумагу в другое измерение.