Валерий Хаит - Одесский юмор. Рассказы, миниатюры, афоризмы

— А Коля ж мой где?! — запричитала вдруг какая-то молодуха. — Ой, люди добрые, Коля!.. Сынок… Я ж и забула тут про него… А сейчас, как за веник заговорили, так сразу и вспомнила!.. Мы когда еще из дому выходылы, я ему говорю: «Коля, сынок, ты ж смотри, чтобы веник тут нэ сгорив!» А тэпэр вот ни веника, ни его!..

— Ну знаете! — возмутился командир. — А ну быстро облейте меня чем-нибудь!

— Как вы говорите?

— Облейте меня, говорю, чем-нибудь! Что у вас там есть?

— А что у нас есть? Ничего у нас нет… Мы ж тут как раз День физкультурника отмечали, так и выпили все, что было…

— Да что я тут с вами разговариваю?! Эх, была не была!.. — И командир пожарников, сделав два гигантских прыжка, исчез в клубах огня и дыма…

— Мама, а мама, — прозвучал в наступившей тишине тоненький детский голос, — а чего это дядя в самое пекло полез? За веником, что ли?

— Та за каким еще там… А кто это сказал? Коля? Ты тут? Ой, слава тебе, Господи… Шоб тебя уже черти забрали, байстрюк! Где ж тебя носыть?!

— Я в туалет ходил за кустик.

В это время дом, вспыхнув особенно ярким пламенем, развалился на головешки, но командира пожарников там почему-то не оказалось. Толпа тихо ахнула…

— Не нужно было их вызывать, этих пожарников, — сказал какой-то моряк с «Беломором» в зубах, — дом мы бы и сами не потушили, зато у нас хотя бы не было человеческих жертв…

— Не слушай его, Николай, — обратилась к мальчику дородная женщина в пионерском галстуке — наверное, пионервожатая. — Только что, на твоих глазах, этот пожарный, спасая юного пионера, совершил героический подвиг! Конечно, если бы ты предупредил его, что идешь в туалет, он бы остался жив. Но с воспитательной точки зрения, может быть, так даже лучше. Какой вывод ты сделаешь из того, что произошло сегодня? Вот как ты будешь поступать в подобных случаях, когда станешь взрослым мужчиной?

— Ну, каждый раз, прежде чем идти в туалет, я буду предупреждать пожарных.

— Неправильно! Ты должен был сделать вывод, что в жизни всегда есть место для подвига! А этот пожарный, — обратилась она уже ко всем, — навсегда останется в наших сердцах. Ведь правильно я говорю, товарищи? И теперь, вспоминая этот день, мы всегда будем видеть перед собой его мужественное лицо, а его героический голос всегда будет звучать в наших ушах!

— Ах вы, мать вашу так! Придурки несчастные!.. — действительно раздался откуда-то из-под земли голос исчезнувшего пожарника. — Что ж вы мне не сказали, что у вас тут погреб под домом выкопан?! — И вслед за этим его лицо, правда, не столько мужественное, сколько перепачканное сажей, действительно показалось из-под земли.

— Товарищ командир! — закричал Причитайло, появившись прямо перед этим лицом с трофейным брандспойтом. — Мы подключились! Сейчас Хабибулин будет врубать!

— Та врубайте уже, черт бы вас всех побрал! — скомандовал командир. — Дом я не потушил, так хоть физиономию вымою!

И тут Хабибулин, как видно, «врубил». Бесконечный брезентовый шланг надулся, как огромный питон. Но из брандспойта ничего не потекло. Зато из миллиона прорех, образовавшихся на сгибах этого шланга от многолетнего лежания без дела, в вечернее небо Слободки брызнули миллионы фонтанов. И засверкали в лучах заходящего солнца. И покатилась от смеха Слободка аж от суконной фабрики и до психбольницы включительно. Потому что всем, в том числе и хозяевам сгоревшего дома, было абсолютно не жаль эту несчастную развалюху. Все понимали, что самое страшное в жизни, то есть война, окончившаяся совсем недавно, уже позади, а впереди только хорошее: красивые новые дома, красивая новая жизнь… И единственная беда, омрачавшая чистые сердца слободчан, состояла лишь в том, что за несколько месяцев до описанных выше событий умер великий вождь всех людей, лучший друг всех пожарников Иосиф Виссарионович Сталин.

И вот я думаю: это же как должен был перевернуться мир за какие-то там пятьдесят лет, прошедшие с той поры, если кончина такого вождя уже почти никого не печалит, а хороший пожар на Слободке — почти никого не радует…

Не знаю, что так пугает многих артистов и музыкантов, которые говорят, что всегда с особым волнением едут выступать в Одессу, но вот почему начиная с далекого тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года ни разу не приезжал в наш город знаменитый скрипач Гутников со своей пианисткой Мещерской, я знаю точно. Они боялись меня.

Впрочем, все по порядку. Я учился тогда в Одесской государственной консерватории. Красиво? А вы как думали?.. Это уже потом я стал советским драматургом, а вначале родители все же пытались сделать из меня культурного человека. Желательно скрипача. Правда, мой педагог — профессор Лео Давыдович Лембергский — сразу распознал безнадежность этих попыток, поэтому во время занятий старался научить меня хоть чему-нибудь полезному для жизни.

— Смотри сюда, мальчик, и запоминай, — говорил, бывало, мой шестидесятилетний наставник мне, восемнадцатилетнему пацану, доставая из своего скрипичного футляра луковицу и яблоко. — Мой дед съедал во время обеда одну зеленую луковицу и одно красное яблоко — и дожил до ста лет. Мой отец съедал во время обеда одну зеленую луковицу и одно красное яблоко — и дожил до ста одного года. Я тоже съедаю во время обеда одну зеленую луковицу и одно красное яблоко, и вот ты увидишь… Хотя ты, конечно же, не увидишь…

Я незаметно посмеивался, и, между прочим, совершенно напрасно. Прошло тридцать лет, а мой профессор по-прежнему съедает где-то в далеком Израиле во время обеда свою зеленую луковицу и свое красное яблоко и уже готовится побить семейный рекорд долголетия, установленный его отцом и дедом, а что касается меня… Боюсь, мне теперь уже действительно нужно сильно постараться, чтобы это увидеть…

Вообще, я любил учиться в Одесской государственной консерватории. Потому что государственной она была в последнюю очередь. В первую очередь она была одесской.

«Декан Рувимчик — редкий козел!» — было написано на стене нашего консерваторского туалета. «Сам ты козел! Декан Рувимчик», — было написано ниже. В классе контрабасов висел транспарант, который приводил в ужас всю нашу кафедру марксизма-ленинизма: «Ничего не знаю лучше контрабаса. Готов слушать его день и ночь. Удивительный, нечеловеческий инструмент!» — и подпись: «Лейбин». А какие, собственно, основания были его снимать, если Лейбин была фамилия преподавателя контрабаса?..

Мы, студенты, жили с нашими педагогами одной семьей, постоянно пытались шутить и все, как один, мечтали о славе. Слава имела конкретные очертания. И называлась она — сцена Одесской филармонии. Выступать там было пределом наших мечтаний. Поэтому все, что произошло в тот день одна тысяча девятьсот шестьдесят восьмого года, я помню очень хорошо. Или почти все…