Ирина Судникова - Исторические рассказы и анекдоты из жизни Русских Государей и замечательных людей XVIII–XIX столетий

Небогатый дворянин Артемий Васильевич Путилов, умерший генерал-лейтенантом, имел значительный процесс в земле, заселенной казенного ведомства крестьянами, и не мыслил о полезном окончании. — Павел, по восприятии престола, занялся разбирательством сего продолжительного процесса и оправдал Путилова. На другой день, призвав его к себе, объявил, что спорную землю возвращает ему по праву закона, а триста душ поселенных на ней крестьян жалует ему за понесенные убытки. (5)

При отъезде из Москвы Императора Павла делается донос о неблагопристойном деле на одного заслуженного и надменного чиновника от его слуги. Государь чрез Юрия Александровича Нелединского-Мелецкого препровождает сию бумагу к военному губернатору Ивану Петровичу Архарову с повелением напомнить в следующее утро и, увидя Архарова, говорит: «Дело мерзкое, избавьте меня от разбирательства под видом, что уезжаю, зная вашу верность и полагаясь на совесть вашу, повелеваю, по отъезде, рассмотреть и решить моим именем; ежели будет надобность, можете объявить мой Именной указ, какой заблагорассудите, хоть в ссылку сослать».

Чиновник сделал признание, слуга получил отпускную, а Монарх в рескрипте объявил благоволение. (5)

Император для коронации приезжает в Москву и на другой же день с поспешностью осматривает в Кремле достойное любопытства. Тайный советник Петр Никитич Кожин, человек от природы грубый и дерзкий, как начальник мастерской и Оружейной палаты должен был следовать за Государем и рассказывать. Возле теремов, наравне с кровлей, находился круглый столб, лестница так крута, что входить опасно. Павел с великою скоростью поднимает ногу на лестницу, а Кожин кричит: «Постой. Государь! — Император отскакивает, а тот продолжает: — Побереги голову, у тебя одна и нам дорога». Сии слова сильно подействовали. Кожин награжден чином, орденом Св. Анны, деревнями, подарками и пенсионом. Тогда одно слово могло возвести на верх счастия или погубить навек. (5)

На маневрах Павел I послал ординарца своего Рибопьера к главному начальнику Андрею Семеновичу Кологривову с приказаниями. Рибопьер, не вразумясь, отъехав, остановился в размышлении и не знал, что делать. Государь настигает его и спрашивает: «Исполнил ли повеленное?» — «Я убит с батареи, по моей неосторожности». — отвечал Рибопьер. — «Ступай за фронт вперед наука!» — довершил Император. (5)

Суворов придумал свою собственную гигиену, сообразно с которой и вел жизнь. Он ложился спать в шесть часов вечера, а вставал в два часа ночи и прямо из постели окачивался холодной водой. Обедал он в семь часов утра, употреблял самые простые кушанья, преимущественно щи, кашу, борщ, причем камердинер был уполномочен отнимать у него тарелку, если замечал, что Суворов допускает излишество. В таких случаях между ними происходил иногда спор. Суворов не отдавал тарелку и спрашивал камердинера: по чьему приказанию он это делает?

— По приказанию фельдмаршала, — отвечал камердинер.

— А! Ему надо повиноваться! — говорил Суворов и уступал. Он никогда не носил теплого платья и лишь в сильные морозы накидывал на себя старую, изодранную шинель, носившую название «родительского плаща». Когда Императрица подарила ему черную соболью шубу, он, отправляясь во дворец, возил ее на коленях, объясняя, что «не дерзает возлагать на свое грешное тело такой дорогой подарок». Выпарившись в бане, он прямо с полка бросался в реку или в снег, но в горнице любил и переносил страшную жару, приказывая до такой степени накалять печь, что около нее невозможно было стоять.

Однажды правитель его канцелярии. Фукс, закапал потом донесение, принесенное им к подписи фельдмаршала.

— Это не я виноват, ваше сиятельство, а ваша Этна, — оправдывался он, указывая на печь.

— Ничего, ничего. — отвечал Суворов. — в Петербурге подумают, что или ты до поту лица работаешь, или я окропил эту бумагу слезою. Ты потлив, а я слезлив.

В другой раз австрийский генерал Цах до того распалился в его кабинете, что не выдержал и снял с себя галстук и мундир. Суворов бросился его обнимать, говоря:

— Люблю, кто со мною обходится без фасонов.

— Помилуйте, — воскликнул Цах. — здесь можно сгореть!

— Что делать, — возразил Суворов. — наше ремесло такое, чтоб быть всегда близ огня, а потому я и здесь от него не отвыкаю. (1)

Однажды Суворов, разговорясь о себе, сказал присутствовавшим: — Хотите ли меня знать? Я вам себя раскрою: меня хвалили Цари, любили солдаты, друзья мне удивлялись, ненавистники меня поносили, при дворе надо мною смеялись. Я бывал при дворе, но не придворным, а Эзопом, Лафонтеном: шутками и звериным языком говорил правду, подобно шуту Балакиреву, который был при Петре I и благодетельствовал России, кривлялся я и корчился. Я пел петухом, пробуждал сонливых, угомонял буйных врагов Отечества. Если бы я был Цезарь, то старался бы иметь всю благородную гордость его души, но всегда чуждался бы его пороков. (1)

Один иностранный генерал за обедом у Суворова без умолку восхвалял его, так что даже надоел и ему, и присутствующим. Подали прежалкий, подгоревший круглый пирог, от которого все отказались, только Суворов взял себе кусок.

— Знаете ли, господа, — сказал он, — что ремесло льстеца не так-то легко. Лесть походит на этот пирог: надобно умеючи испечь, всем нужным начинить в меру, не пересолить и не перепечь. Люблю моего Мишку-повара: он худой льстец. (1)

Суворов всегда радовался, когда войскам доставалась богатая добыча, но сам никогда не участвовал в ее разделе, говоря:

— К чему мне? Я и так награжден не по мере заслуг моих, но по величию благости царской.

В Измаиле подвели ему редкую лошадь, которой не было цены, и просили принять ее в память знаменитого штурма, но он отказался, сказав:

— Нет, мне она не нужна. Я прискакал сюда на донском коне, с одним казаком, на нем и с ним ускачу обратно.

Один из присутствовавших генералов заметил, что теперь он поскачет с тяжестью новых лавров.

— Донец всегда выносил меня и мое счастье, — отвечал он. (1)

Кто-то заметил при Суворове про одного русского вельможу, что он не умеет писать по-русски.

— Стыдно, — сказал Суворов. — но пусть он пишет по-французски, лишь бы думал по-русски. (1)

— Знаешь ли ты, — спросил Суворов вдруг вошедшего к нему генерала Милорадовича, — трех сестер?

— Знаю! — отвечал Милорадович.

— Так, — подхватил Суворов. — ты русский, ты знаешь трех сестер: Веру, Надежду и Любовь. С ними слава и победа, с ними Бог! (1)

Перед сражением при Рымнике принц Кобургский, командовавший союзными нам австрийскими войсками, сказал Суворову: