Александр Журавлев - Продавец снов

– Предъявите, – сказал недоверчиво контролёр.

– С какой это стати я должен вам его афишировать? – возмутился гражданин в панаме.

– Да потому, что я ревизор.

– Не смешите меня, я вас насквозь вижу, небось себе билет зажулить хотите. Не выйдет! – С этими словами гражданин засунул его себе в рот и стал жевать.

– А вы что стоите и смотрите! – вспылил обиженный недоверием контролёр, глядя на Ираклия.

– А что я, по-вашему, должен делать, в рот ему, что ли, лезть? Где гарантия того, что он меня не покусает?

И тут снова вмешался гражданин в панаме. Обняв Сумелидия, он закричал в адрес контролёра:

– В шею его, в шею! Видали мы таких ревизоров! Дай им только волю – всё к рукам приберут. Жулик! Вот и товарища моего на преступление толкает.

– Последний раз спрашиваю: платить будете, а не то – пройдёмте в отделение, вы оба, – сказал контролёр, хватая литератора и гражданина в панаме за рукава.

– Попрошу без рук, – вскипел Ираклий. – Билет вам нужен, эта чёртова бумажка! Да я вам сейчас этой макулатуры на несколько килограммов нарву. – И, повернувшись к кассе, он стал лихорадочно вытаскивать из неё ленту билетов.

– Человечина ты! Настоящий человечина! Рискуй, дерзай! Рви их, авось и тебе сегодня счастье улыбнётся, – подбадривал литератора гражданин в панаме.

– Хулиган! – заголосил контролёр высоким тенором. – Милиция! Милиция!

Ираклий оскалился и уставился сверкающими гневом глазами в контролёра.

– Зачем милиция? Не надо никакой милиции, – процедил он сквозь зубы. – Билетик-то я взял, и не один – вот они родненькие! – С этими словами, он стал тыкать ими в лицо контролёра.

Ревизор отшатнулся в сторону, отмахиваясь от Сумелидия, как от бешеной собаки.

– Так ему, так ему! – завизжал от восторга гражданин в панаме и захлопал в ладоши.

Автобус резко затормозил. Пассажиров организованно бросило вперёд. И вмиг рождённая из сгрудившейся кучки ячейка народного возмущения, в едином порыве стала дружно материть водителя и его колымагу.

Ираклий рванул к выходу. Выскочив из автобуса, он побежал по улице, размахивая лентой билетов над головой. Добежав до магазина, литератор решил, что спасение там, где большое скопление людей. Заскочив в него, Сумелидий прямо с порога, что есть силы, заорал смертельно раненным зверем:

– Спасите! Убивают!

В магазине всё замерло, стало мертвецки тихо. Покупатели уставились во все глаза на явного пациента дурдома – вроде как в полосатой пижаме, натянутой на уши мятой кепке и с намотанной на шее лентой бумаги.

После недолгого замешательства, словно по команде, все покупатели ринулись из магазина. Покидая его будто терпящий бедствие корабль, эвакуируя с собой также и попавший под руку товар.

Сбитый с ног кассир попытался сначала отрезать страждущим путь к спасению, но, рискуя быть растоптанным, отполз в сторону и в одно мгновение оказался на прилавке.

Сжимая в руках счёты, он стал кричать, делая ещё одну тщетную попытку остановить бегущую толпу:

– Граждане, спокойствие! Вы меня в гроб вгоните. Кто платить-то будет?

Магазин быстро опустел. В нём остались лишь Ираклий, не перестающий взывать о помощи, да изрядно потрёпанный кассир, проклинающий злую судьбу.

Не прошло и минуты, как дверь в магазин открылась. В него вошёл милиционер в сопровождении всё тех же товарищей из спортивного общества «Динамо».

– Вот он где пригрелся, голубчик, – сказал милиционер, потирая руки.

– Ну что, висельник, отбегался? – сказал толстяк.

От этих слов Ираклий почувствовал безграничную тоску. Ему вдруг показалось, что он – это не он. И всё это происходит с кем-то другим, но не с ним, а он совершенно здесь ни при чём, и что весь этот кошмар его просто не касается.

Сумелидий заглянул куда-то в себя, глубоко-глубоко, и спросил, чтобы подтвердить свою догадку: «Я ли это? И если это я, то за что мне всё это?» – и замер в ожидании, боясь услышать не тот ответ, который хотелось. Но ответа не было. Он спросил ещё раз – опять тишина. На Ираклия большим холодным снежным комом накатил страх: «Как же это так?», – повторял он, не понимая затянувшегося дурного сна, и молчания того, кто где-то глубоко в нём давно уже умер. Он закатил глаза к потолку, и собрался было завыть, как неожиданно для самого себя запел песню про «Паровоз».

– Ах, он ещё и поёт! – сказал длинный.

– Может он нам ещё и спляшет, – подал ценное предложение толстяк.

– Под дурочка косит, – констатировал милиционер.

Но плясать Сумилидий не захотел.

– Сглазила, старая ведьма, – простонал он и вдруг неожиданно для всех бросился в оконную витрину магазина. Стекло брызнуло радужным крошевом и зазвенело по кафельным плиткам. Схватившись за голову, Ираклий ахнул, и, как-то нелепо подвернув ноги, рухнул на пол. В его глазах потемнело, и он провалился в небытие.

Ветер стих, бережно приземлив Погодина перед огромной бронзовой дверью. Окинув её взглядом, Семён беспомощно опустил руки. Растерянный, потрясённый её величием, он почувствовал себя ничтожно маленьким. Дверь, будто ощутив его душевный трепет, легко открылась, словно во всей этой подавляющей громадине было что-то неземное – воздушное.

Погодин шагнул в просторный зал. Белоснежные мраморные полы отражали воспалённый свет больших хрустальных люстр, увенчанных гирляндами, как каплями дождя.

Посреди зала стоял большой белый рояль. К нему, скользя по полу большими башмаками и путаясь в широких штанах, продефилировал размалёванный рыжий клоун. Тыкая пальцами в клавиши, он наиграл мелодию «Чижика-Пыжика». Затем рыжая бестия повернулась и скинула с себя парик и маску.

Семён узнал в нём того самого человека, с которого он писал портрет. Это был граф Сен-Жермен.

– Здравствуйте Семён Данилович! Безмерно рад! Надеюсь, мой экстравагантный вид вас не смутил? Решил придать нашей встрече непринуждённую атмосферу. Согласитесь, ведь чопорность светского костюма ставит в рамки этикета – этого не скажи, то не сделай. Получается, что только у шутовства осталось право говорить то, о чём думаешь и делать то, что захочешь. И при этом тебя не сочтут дураком. Да и ещё, – граф указал рукой на балкон, – сегодняшний вечер нам скрасит очаровательный оркестр.

Музыканты в приветствии встали, и тут раздался резкий звон упавшей медной тарелки.

– Жаль, что тарелка не фаянсовая – было бы на счастье! – пошутил граф. – Итак, с вашего позволения будем считать, что вечер открыт! Аплодисментов не надо, они приготовлены сегодня для вас.