Валерий Смирнов - Смирнов В. - ...Таки да!

А во дворе, нужно сказать, как раз околачивался какой-то тип. Против этого красноармейца он не смотрелся, до того плюгавый и хилый. Таких, как он, спартанцы в пропасть кидали. Так вот этот хмырь явно из зависти говорит: «Это, граждане, памятник тому самому красноармейцу, который сюда приходил за Буниным в свое время. Он интересовался насчет его таланта еще до вас. А когда узнал, что Бунин сбежать успел, аж окаменел с горя».

С тех самых пор - экскурсии во двор ни ногой, ни колесом от автобуса. А памятник недавно погиб. Одна дамочка, по-видимому, начитавшись открытий по поводу гражданской войны и ее последствий, взяла молот и пошла с решительным видом на монумент. При таком ее виде даже бы безногий побежал, пусть у него при себе кусок винтовки есть. Но монумент же каменный, и нервы у него соответствующие. И через несколько минут от торса красноармейца осталось то же самое, что от его же ног много лет назад. И единственное украшение дома теперь - мемориальная доска насчет писателя Бунина, создавшего здесь свои «Окаянные дни». Я не читал этой запрещенной книги, но, говорят, в ней он за красноармейцев высказался вполне определенно. Так что финал погибшего монумента великий писатель мог бы посчитать вполне закономерным. Хотите верьте, хотите нет, чтоб я так был здоров, но все, что вы слышали - это тоже наша история, о которой мало кто знает.

Федя Трапочка был последним из биндюжников Одессы. Он после войны подрабатывал, и вместе с ним эта профессия умерла навсегда. А те лошади, что сегодня вместе с детьми бродят по городу, так похожи на биндюгов, как ты на самого себя, когда смотришь в воду возле пляжа Ланжерон. С понтом лушпайка против ананаса.

Трапочка ходил как все нормальные биндюжники: в рябчике, с красным кушаком на поясе, иногда в галошах. А кликуха такая у него образовалась потому, что на лице у него проистекла непонятная болезнь. После нее нос обломился, как эта спичка под моими пальцами. И чтобы не пугать людей, Федя одел тряпку прямо на свою морду. И стал сильно похожий на ковбоя из кино, если бы тот ходил в галошах и рябчике без шляпы. Так его и прозвали - Федя Трапочка.

Это был осколок нашей Одессы, и когда он умер, мозаика города потеряла свой фрагмент. Это все почувствовали. Тогда Одесса была еще немножко Одессой. Это говорю я. И я знаю, что говорю. Вот умру я и другие старики, и что останется? Останется ты и еще пару идиотов наподобие. И все.

Мне все равно, зачем тебе это надо. Если бы ты был другой, я б в твою сторону даже не плюнул. Но ты бакланишь на нашем языке, хотя запинаешься на понятии «лягавый» - и я говорю с тобой, как равный с равным. Мне скоро на гот свет, но я видел настоящую Одессу, а не суррогат, который вам кажется нашим городом. И поэтому я все-таки счастливее тебя. Тебя ж вообще скоро в клетке показывать будут или по телевизору. Как коренного одессита в родном городе, который вдобавок не живет в коммуне. Потому слушай за Федю Трапочку, который помер на улице Костецкой, так и не выяснив, как она называется по-новому.

Федю знал город. Так тебе говорю я - и можешь мне поверить. Хотя это трудно. Я вчера смотрел на себя в зеркало и не верил, что этот набор костей и банка гноя когда-то был Ленчик Кошелев, парень оторви и выбрось. Ленчика тоже знал этот город. А теперь... Одно утешает - еще недолго.

Я не знаю, какая кровь течет у твоих жилах, и на это всегда было глубоко начихать, но морда у тебя чисто наша. И слова ты произносишь с тем же акцентом, с каким говорила Одесса еще после войны. Только ты не знал Федю Трапочку. Потому как слишком поздно родился, чтобы жить в своем собственном городе, таком, каким ты наверняка считаешь Одессу. А ее уже нет, верь мне, пацан. Она стала навсегда умирать в начале пятидесятых точно так же, как пыталась отбросить ноги в семнадцатом. Об этом рассказывал мой папаша - и он понимал за наш город даже больше меня. Сегодня Одессы уже нет. Потому что одесситы покидают этот город и думают, что у них есть будущее. Будущее есть и у меня. На третьем кладбище рядом с папашей, мамой, дедом и сыном. Он был немного похож на тебя и с такой же придурью. На этом кладбище и лежит Федя Трапочка.

Я столкнулся с Федей в августе сорок первого, когда на фронт за Лузановкой бегал трамвай. Мы сидели прямо, позаду оставалась Одесса, сбоку море, а впереди румыны, которые могли попасть в город только по нашим костям. Мне тогда было семнадцать. Я не давал присягу и чихал на приказы шпаков, заставивших моряков одеть поверх рябчиков этих идиотских гимнастерок. Они превратили красу и гордость Одессы в полевую мышь. Но мы тогда росли в рябчиках, как сейчас вы росли в джинсах. Моряки косились на Устав и расстегивали пуговицы гимнастерок, так что тельник было видно без бинокля.

А в тот день румыны столько раз бегали до нас и обратно, что мы уже успели проголодаться. Особенно Ваня Бабура. Я думаю, при таком желудке, какого не было у штангиста Алексеева. И тут прямо в позицию выехал Федя Трапочка на своих биндюгах и заорал: «Пэхтура! Пора делать себе обеденный перерыв». Но эти румыны были вообще без понятия. Даже не потому, что они пробовали взять Одессу: если бы нас не забрали стоять под Севастополь, хрен бы они вошли в город, поверь, пацан. Они были до того сволочными, что не умели по-людски ни воевать, ни дать тем, кто это может, немного перекусить от их нудностей. И стоило Феде Трапочке развернуть свою кухню, как опять эти антонески побежали у нашу сторону, на запах борща.

И тогда мы переглянулись, потому что всякому терпению бывает край. Гриня Хаджи-Баронов первым снял эту идиотскую гимнастерку с каской. И все ребята стали снимать солдатскую робу, чтобы румыны увидели у кого здесь морская душа. Только я ничего не снимал, потому что был самым молодым и всегда ходил в рябчике. И мы надели бески вместо этих касок и вылезли из окопов на свет Божий. Только сильно молчаливый Федя Борзали не снял своей линялой солдатской шкуры. Его рябчик сильно оборвался, тогда он взял шмат от него и пришил прямо к гимнастерке. Со стороны внутри, чтоб сразу было видно, кто он и откуда.

Мы не слишком спешили навстречу румынам, которые начали сразу тормозить. Они хезали одного вида наших рябчиков. Эти вояки никогда не выдерживали рукопашной с пехтурой. Что тогда говорить за «полосатых дьяволов»? Так они кричали за нас, когда резко разворачивали взад. Но мы схлестнулись с ними, а позади с половником в левой руке хромал Федя Трапочка, потому что на правой у него не было трех пальцев. Он их оставил в пивной еще до войны.

Мы дали этим гаврикам такого чесу, что они спокойно разрешили нам обедать в тот день и завтракать на следующий. Румыны вообще не хотели идти на нас, потому что теперь знали, кто их ждет. Тебе не смешно, сынок? Ты смотришь на меня, и в твоих глазах вопрос: неужели это трухлявое полено могло кого-то испугать своим видом? Но ты бы видел наших ребят тогда! И я, самый молодой, чтоб мне так умиралось легко, как это правда, как-то надел на штык двух фрицев зараз и не чувствовал особой тяжести. Потому что за мной была Одесса. Слышишь, сынок, Одесса, а не родина, как тогда орали по радио. Для меня сугроб Сибири не роднее австралийского фикуса, скажу тебе прямо. И назад я шел только к Одессе, пусть даже через город Вена. И уже на второй день после того, как вылез с собственной койки, встретил Федю Трапочку и его биндюгов...