Андрис Якубан - Птичий полет

— Ну, вот и прилетели! Теперь мне одному подниматься на двадцать шестой этаж, — сказал своему белоснежному лебедю инженер Петерис Птиц, тщательно запер свой ВАЗ-21011, нежно протер белым платком яркий лак, смахнул несуществующие пылинки и удовлетворенно констатировал, что белоснежный батистовый платок остался таким же свежим, — еще не известно, бывают ли настоящие лебеди чище его личной машины.

Знай Птиц, что стоит подле своего белоснежного лебедя последний раз, он простился бы с машиной марки «жигули» куда сердечнее, он был даже нежнейше расцеловал блестящую никелировку, которую перед выездом на работу старательно начистил импортной пастой, купленной вчера в уборной на базаре у спекулянта весьма неблаговидной внешности, наверняка тот не занимался честным трудом с рождения, а откровенно и нахально кормился за счет таких вот, как Петерис Птиц, которые до прискорбия лестно и на редкость старательно зарабатывают на свое содержание в течение восьми часов в день на среднеоплачиваемой государственной службе.

«Должно быть, ужасно противно спекулировать по уборным, чтобы содержать в порядке свой автомобиль», — подумал Петерис Птиц и, входя в высотное здание с табличками многочисленных важных учреждений, прикинул, что теперь за эту импортную пасту придется отсидеть за своим письменным столом в не очень-то приятном, а скорее жутко надоевшем женском обществе шесть часов и пятнадцать минут.

«Зарплата только послезавтра. У кого бы стрельнуть десятку на бензин?» — бормотал про себя Петерис Птиц, показывая милиционеру пропуск и отмечая про себя, что милиционер, пожалуй, единственный в этом многоэтажном здании, у кого он еще не занимал ни рубля.

«Если придется когда-нибудь продать машину, то единственным удовольствием останутся поездки на лифте», — как обычно, весьма пессимистически заключил про себя Петерис Птиц, входя в помещение, где находились двери четырех автоматических лифтов. И пессимизм этот становился тем обоснованнее, чем меньше оставалось в баке жидкости, приводящей машину в движение, а сегодня ее ровно столько, чтобы доехать до заправки. Пока что ему всегда удавалось перехватить на работе десятку, пока что он отделывался лишь неприятными душевными переживаниями. Петерис Птиц надеялся, что и на сей раз все как-то наладится, так как первой раскрылась дверь лифта, который всегда останавливается на третьем этаже. Как ни старались монтеры, лифт упорно останавливался на третьем этаже, и Петерис Птиц единственный во всем многоэтажном здании радовался этому обстоятельству, так как на площадке третьего этажа всегда курила какая-то взлохмаченная блондинка.

Блондинка эта частенько бывала в таком помятом платье, что казалось, она всю ночь проспала не раздеваясь.

Лифт действительно остановился на третьем этаже, и там действительно курила блондинка, окутанная свирепым никотинным дымом.

Петерис Птиц стоял в кабине один, и он видел, что эта женщина смотрит на него. Взгляд ее как будто выражал, почти вопя, что внешность ее всех обманывает, что у нее нет ни одного друга, ни одного близкого человека, что она наверняка надела бы другое платье, купила бы новые туфли, сходила бы к парихмахеру, отказалась бы от гнусного курения и всех прочих пороков, полюби ее хоть кто-нибудь.

Петерис Птиц тоже пытался что-то выразить своим взглядом, он постарался внушить блондинке, что давно уже положил на нее глаз, что в столовой всегда садится так, чтобы видеть ее, что всегда поднимается этим лифтом, который останавливается на третьем этаже, что всегда хотел покатать ее на своем белоснежном лебеде, но в силу разных причин не решается с ней заговорить. Очень часто, сидя за рулем, он только о ней и думает, а думая, мысленно видит ее в своих объятьях. Просто с ума сходит, представив, что у нее есть кто-то другой.

— Что вы вечно на третьем этаже? Поехали со мной на двадцать шестой! Все ближе к небесам! — неожиданно произнес Петерис Птиц своей блондинке, с которой мысленно не раз уже объяснялся весьма остроумно и в то же время обольстительно.

Желанная Птицу блондинка ничего не ответила, но глаза ее как будто сказали: «Милый, как это чудесно, что ты наконец осмелился со мной заговорить! Наконец- то ты почувствовал, что из множества людей во всем этом огромном здании я жажду только тебя!» Она даже сделала шаг к Петерису Птицу, глаза ее вдруг сделались такими большими и выразительными, что исчезли ее растрепанные волосы, и измятое платье, но тут створки автоматической двери сомкнулись, так как слишком долго разговаривали они глазами, так и не сказав друг другу ничего особенного.

Дальше лифт летел без остановки, так быстро, что внутри даже щемило, даже веса своего не ощущаешь, тело легкое, как пух, и Птиц испытывал блаженство. Нечто подобное испытывал он в молодости, когда еще зачитывался книгами, ходил на концерты, вот тогда у него тоже щемило внутри от того, что он не чувствует своего тела, казалось, из него взмывает какой-то дух, вроде органной музыки Баха, возносит его все выше и выше, и он, Петерис Птиц, уже никакой не Петерис, а только Птиц, а Птиц только летает, и преград для него никаких нет. Но вот уже несколько лет он это божественное чувство полета испытывал лишь телесно, один поднимаясь в кабине лифта или безумно и бездумно гоняя на своем белоснежном лебеде по автострадам, чтобы хоть физически опьяниться, чтобы хоть таким способом вызвать ощущение, что дух его все еще способен взмывать в опьяняющий душу и рассудок полет.

Лифт резко остановился на двадцать шестом этаже. Выше лететь уже было некуда, и Петерис отыскал в кармане своего кожаного пиджака связку ключей и пошел открывать свою комнату.

Но ключи были не нужны, так как его сослуживицы Мария Дмитриевна, Раиса Соломоновна и Расма Висвалдовна уже пришли, сумки стояли на их столах распотрошенные, так как все три сейчас надевали в дамской комнате парики. Все три были добродетельные матери семейства, у всех трех уже были взрослые дети, за добродетелью их следили не только дети, но и мужья, и у всех трех было лишь одно прегрешение против святости брака, единственное порочное увлечение — надевать на работе парик. К концу рабочего дня парики они снимали, старательно укладывали в ящик письменного стола и возвращались к своей семье, по их мнению, весьма тонко и хитро пораспутничав. Вот этот париковый разврат, видимо, и обеспечивал семье согласие и лад, потому что они уже на работе достаточно побезумствовали, рассеялись и даже устали от подобного разгула, и в то же время подчинились велениям моды, как деловые женщины, которые восемь часов в день решают важные хозяйственно-экономические вопросы, не имея права ни на миг опускаться до своих женских забот, но обязанные по мере своих душевных и финансовых возможностей оставаться хотя бы немного таинственными и кокетливо-обольстительными.