Олег Батлук - Мемуары младенца (сборник)

Гимназистка объявила правила: она будет ставить эти кассеты, а собравшиеся должны угадать, кому из гостей они принадлежат.

Опомнился я быстро, но недостаточно быстро для того, чтобы предотвратить катастрофу. Я вспомнил, что именно находилось у меня в плеере. Это категорически не должно было становиться достоянием гласности. Однако придумать элегантный способ вернуть кассету обратно я не смог. Я плюхнулся на место к своим мухоморам и приготовился умирать.

«Так мы лучше узнаем другу друга!» – воскликнула гимназистка. Да-да, именно этого я и боялся.

Гимназистка приволокла большой магнитофон и поставила в него первую кассету. Кассеты она выбирала наугад.

Из динамиков заиграла какая-то филармония.

«О! Это „Страсти по Матфею“!» – воскликнула гимназистка.

«Чья же это кассета…» – произнесла она с такой игривой интонацией, как будто говорила «а трусы сейчас снимет…»

«Вадик! Вадик!» – загалдели прыщи.

Один из них приподнялся, зачем-то («зачем-то» в моем понимании) поклонился и снова сел. Его монументальные прыщи сияли от восторга.

Гимназистка поставила следующую кассету.

«Ага! „Кармина Бурана“! Чья кассета?»

«Марк! Марк!» – закудахтали интеллектуалы. А кто-то добавил:

«Фу, какая пошлость».

Если это (латынь с оркестром) пошлость, подумал я, то что же тогда они скажут про… и меня немедленно прошиб холодный пот.

Между тем в комнате воцарилась гробовая тишина. Мертвая. Было слышно, как зевал кот. Это гимназистка запустила очередную кассету. Мою.

В моем плеере был не Бах. И даже не пошлый Орф.

Гимназистка воспроизводила кассеты ровно с того места, на котором их выключили владельцы, никуда не перематывая.

«Твои бедра в сияньи луны так прекрасны и мне так нужны, кровь тяжелым напором ударит прямо в сердце мне-е-е! Груди плавно качнутся в ночи…»

Тут раздался резкий клац. Гимназистка судорожно выключила свой магнитофон, вдавив клавишу по самое не балуйся.

«Это что, Есенин?» – робко пропищал кто-то из прыщей, явно не знакомый с творчеством группы «Сектор Газа».

Это мне еще повезло, припадочно соображал я, там же дальше песенка про импотента…

Но по глазам собравшихся я понял, что нет, мне НЕ повезло.

«Чье это?» – воскликнула гимназистка, сверкнув глазами. Прозвучало как «голову его мне, на блюде!»

Я еще надеялся, что пронесет.

Но Вадик, он же Иоганн Себастьян Прыщ, тот, что со «Страстями по Матфею», невежливо указал на меня пальцем и сказал:

«Я видел, это его кассета».

Гимназистка вытащила мою кассету и брезгливо, двумя пальчиками, передала ее мне обратно.

Остракизм в исполнении интеллектуалов – страшная вещь. Остаток вечера я просидел в самом темном углу квартиры, в обнимку с зевающим котом.

Наконец, наступило долгожданное избавление, как у Мандельштама – карету такого-то, разъезд, конец.

Церемониально подкованная гимназистка, как хозяйка дома, лично провожала гостей в прихожей.

Я хотел уйти первым и сам направился к вешалке.

Гимназистка отстранила меня и выдала пальто Вадику.

Я попытался снова протиснуться, но хозяйка загородила мне проход и сняла с вешалки полупальто Марка.

Что же это делается, запаниковал я, неужели она мне теперь в наказание вообще мою ветровку не отдаст, насмерть, что ли, замерзать.

Грациозно протягивая верхнюю одежду ее владельцу, гимназистка говорила каждому добрые слова и выпроваживала за дверь.

Наконец, вешалка почти опустела, и в прихожей остался я один.

Гимназистка сняла с крючка мою чахлую курточку и, как мне показалось, подчеркнуто грубо сунула ее мне в руки.

Я виновато посмотрел на девушку и вдруг заметил, как ее лицо изменилось. Как будто она сняла маску.

«Значит так, – сказала гимназистка, – в понедельник вечером идем с тобой в кино. Покупай билеты».

Я вышел на лестничную клетку и в прострации обернулся.

Гимназистка уже намеревалась закрыть за мной дверь, но на секунду замешкалась, оглядела меня с ног до головы, усмехнулась и добавила:

«Меломан!»

В проблеме «отцов и детей» есть один аспект – разные словари.

Филологически собственный ребенок может оказаться иностранцем. Родители должны знать язык его поколения, уметь переводить и читать с листа. Иначе они рискуют не понять и быть не понятыми. В этой связи вспоминается одна история.

Среди нас, подростков конца восьмидесятых, одно время было популярно слово «трахать» в значении интимной близости. Как-то раз я пришел в гости к своему другу Семе. А у него как раз разгорался какой-то очередной Карибский кризис с матерью. Они о чем-то ругались. И мама Семы решила привлечь меня в арбитры на свою сторону. Это, кстати, прекрасный педагогический прием, предполагающий в человеке потребность предать и опорочить друга при первой возможности.

И вот мама Семы говорит мне буквально следующее:

«Представляешь, что это придурок делает. Кота нашего трахает!»

А у них дома действительно жил роскошный рыжий кот. И Сема действительно частенько его трахал – в значении «бил, ударял». Именно в этом смысле слово «трахать» и употребила бедная женщина. Но много ли дебилу-подростку надо. Я стоял белый, как мел, пытаясь сдержать вырывающийся из меня гогот.

Сема, напротив, был красный, как знамя.

«Мама, ну что ты такое говоришь», – бормотал он беспомощно, одним глазом косясь в мою сторону в попытке оценить размер ущерба.

«Я знаю, что говорю! Представляешь, Олег, – снова обратилась ко мне мама друга, – и не просто трахает, а с разбегу, с наскоку!»

На этих словах у меня во рту от напряжения треснул зуб. Сема старался больше не смотреть в мою сторону и все причитал: «Ну, хватит, мама, ну, хватит…».

«Нет, а что хватит, – не унималась зоозащитница, – а вот если тебя Олег вот так же трахнет, а? Понравится тебе?»

На этой фразе я прошипел, что мне пора, и выскочил за дверь. Потом я минут двадцать рыдал от смеха внизу в подъезде.

Полагаю, нет необходимости писать, что следующий день в школе стал самым интересным в жизни Семы. Только ленивый не подошел к нему и не мяукнул, закатив глаза.

А для чего еще в жизни нужны настоящие друзья.

В одиннадцатом классе мы писали какое-то важное отчетное сочинение по русскому языку. В рамках подготовки ко вступительным экзаменам в вузы.

Я написал очень сложный заумный текст с многочисленными деепричастными оборотами. В то время я любил деепричастные обороты. Они позволяли впихнуть в несчастное предложение максимум информации сверх человеческой нормы. Тогда я, как все пустые юные барабаны, спешил многое сказать миру. Я остался очень доволен собой.