Олег Батлук - Мемуары младенца (сборник)

По результатам проверки в моем сочинении на миллион страниц оказалась всего одна грамматическая ошибка. И мне поставили двойку.

Я прибежал к нашей замечательной учительнице по русскому языку с классическим воплем матерого двоечника «за что два-то». Замечательная учительница сказала:

«Олег, вы написали „на площядь выбежав, свободен стал колоннады полукруг“. Вы поймите, дорогой мой человек, не может у Мандельштама полукруг колоннады выбегать на площядь, ну, никак не может. На площадь – может, а на площядь – нет».

Да, да, я написал «площядь» через Я. Нарушил правило, известное каждому первоклашке: «ча ща пиши с буквой а».

Я был раздавлен.

Во-первых, я понял, что в МГУ мне не поступить. Максимум – ПТУ.

Во-вторых, мне стали сниться кошмары.

Во сне мне являлась площядь с уродливым горбом «я», заламывала руки и причитала, что ее такую не берут на работу, а ей нужно кормить маленьких голодных площадят.

В МГУ я все-таки поступил.

И кошмары мне больше не снились.

Но полностью избавиться от последствий той межгалактической ошибки, осквернившей память Кирилла и Мефодия, а также Брокгауза и Ефрона, вместе взятых, мне так и не удалось.

Я по-прежнему продолжаю козлить. Ошибаюсь в частицах, в окончаниях, в корнях. Леплю лишние буквы и пропускаю нужные. Некрасивые, непричесанные слова продолжают проскакивать в моих текстах.

Я мог бы, конечно, сказать, что я просто описываюсь (не в смысле энуреза, а в смысле опечатки).

Но это не так.

Просто это площядь.

Она не простила.

И она мстит, подсовывая мне своих страшных подруг.

В метро на моей ветке толпа влетела в вагон и припечатала ко мне женщину.

Женщина припечаталась ко мне лицом. В смысле передом. Я уже не знаю, как приличнее сказать: фронтально припечаталась, анфас.

Я ее сразу узнал.

Это была моя одноклассница.

Она же меня не узнала. Это понятно. Как можно узнать в этом ярком красавце того унылого уродца. Или наоборот… Я что-то запутался.

Естественно, нет нужды особо останавливаться на том, что в школе я был в эту одноклассницу влюблен. Причем, конечно, безумно. Легче сказать, в кого я в те годы влюблен не был. Директор, физрук и трудовик. Эти трое точно вне подозрения.

В седьмом или восьмом классе мы не могли поделить эту красотку с моим лучшим другом Семой. Точнее – могли поделить. Я ее другу уступил. И хотя это был широкий и в чем-то даже благородный жест, практического смысла он не имел. С тем же успехом я мог бы уступить Семе Монику Беллуччи.

Одноклассница смотрела на нас обоих, как на сорняки. Все девочки в восьмом классе смотрят так на своих сверстников.

Тем не менее роковая девица выделила Семе пять минут. Как бы для объяснений. В голливудских фильмах есть немало подобных сюжетов про амбициозных юнцов, которым воротилы выделяют пять минут, и те за пять минут успевают убедить их в невозможном и уговорить на невероятное. Сема за пять минут успел лишь сделать подъем переворотом и упасть с турника (дело было на школьном дворе). Одноклассница перешагнула через него в прямом смысле и ушла в свое будущее в фигуральном.

Как же я тогда страдал по ней…

И вот, много лет спустя, она прижата ко мне в вагоне метро самой судьбой. При определенном ракурсе наше соседство можно было признать адюльтером. Вот только уже не надо.

Не то чтобы совсем не надо. В моем возрасте еще совсем капельку все-таки надо. И не то чтобы одноклассница была нехороша. Отнюдь, удивительно хороша, как будто я вместе со своими заодно прожил еще и ее годы, и все, что должно было отразиться на ней, отразилось на мне.

Уже не надо – в метафизическом смысле. В том вагоне мы с ней были друг для друга чужаками в большей степени, чем незнакомцы вокруг нас. Потому что между нами лежала пропасть нашего детства.

Иногда мне кажется, что судьба – это такой почтальон Печкин. Вам посылка, только я вам ее не отдам, потому что у вас докУментов нет.

А когда докУменты есть, уже слишком поздно. И почтальон Печкин может катиться на своем велосипеде на все четыре стороны…

Однажды теплым весенним деньком мы с другом детства Семой проходили мимо бывшего кинотеатра «София» в Измайлово. Его как раз незадолго перед тем снесли. Остановились, созерцаем руины.

На контрасте с теплым весенним деньком мне взгрустнулось, и я признался Семе:

«Вот здесь я первый раз поцеловал девочку…»

А Сема вместо того, чтобы поддержать ностальгически накренившегося товарища, возьми да ляпни:

«Слушай, Батлук, мы недавно проходили мимо твоего разрушенного детского сада, и тогда ты мне втирал, что ты там первый раз поцеловал девочку. Ты определись уже».

Черствый сухарь, как все мужики.

Что я могу поделать, если мой первый поцелуй так и преследуют разрушения.

Я всегда подозрительно относился к формату встречи выпускников. Все эти мушкетеры двадцать лет спустя, хромой Д’Артаньян, спившийся Атос, Арамис с тремя ипотеками… Соберутся скукоженные сухофрукты и давай вспоминать, как они висели на деревьях в саду молодости.

Один мой приятель рассказывал, как он ходил на встречу одноклассников. Встреча проходила в банкетном зале ресторана. В ресторане оказалось несколько банкетных залов, все заполнены. Он их обошел и своих не нашел. Подумал, что встреча в последний момент отменилась, и ушел. А встреча не отменилась. Его одноклассники сидели в одном из залов, куда он заглядывал. Просто приятель никого не узнал. И его никто. Хотя с некоторыми в юности он целовался в щеки.

Но однажды я все-таки изменил своим принципам и пошел. На встречу одноклассников.

Шел я туда в смешанных чувствах. Со многими я не виделся очень давно, лет двадцать, как истинный мушкетер.

В итоге сухофруктом из всех собравшихся одноклассников оказался только один человек. Я.

Все остальные – девушки, любимая учительница и даже мои ровесники мальчики – выглядели ровно так же, как я их оставил в своей памяти за школьной скамьей. То есть молодыми и прекрасными. Как будто их заморозили в криокамере, как Сталлоне в фильме «Разрушитель», и выпустили за пять минут до нашей встречи в районе станции метро «Семеновская».

Я их всех немедленно искренне возненавидел за то, что на их фоне я сразу стал выглядеть как герой знаменитого стихотворения «клен ты мой опавший, клен заиндевелый». О чем я им сразу и прошелестел.

По пути на это собрание я с горьким привкусом прокручивал в голове сценарий посиделок, при котором через полчаса после их начала люди один за другим станут спешить домой, под разными предлогами, вроде «ой, кажется, у меня молоко убежало, до встречи через двадцать лет».