Владимир Котенко - Служебный гороскоп

— Неужели так трудно хоть раз в жизни не поднять руку, когда их все поднимут? Это ведь один миг, какое-то мгновение! А потом торжество! Апофеоз! Триумф!

— Не забывай, милая, что за этим мгновением последует другое, не менее судьбоносное — я должен буду поднять руку, когда все их уже опустят. То есть сперва не проголосую за, а потом проголосую против. К сожалению, если ты за, то значит — против. Так всегда в жизни.

А вот и грозовые разряды. Она кричит:

— Я хочу, чтобы ты хоть раз в жизни был мужчиной! Понимаешь? Настоящим мужчиной!

Я все еще глажу ее по голове. Потеряешь эти волосы, эти глаза, эту шею, что тебе останется?

Она вытирает глаза платочком, будто промокашкой деловые бумаги.

— На первый раз хотя бы воздержись. Просто посиди с опущенными руками.

Она бросается мне на шею:

— Воздержись, милый! Будь сам по себе. Ни за, ни против! Воздержись! Ради меня, нас, вас, их…

В понедельник плетусь к шефу в кабинет. В приемной полно народу, но Верочка всех оттирает могучим бюстом, запускает меня первым в дверь, которую охраняет. Едва заметно подмигивает, давая понять, что она рядом, что смелость города берет и что не так страшен черт, как его малюют.

— Итак?! — поднимает шеф извилистую, как его подпись, бровь.

— Это слишком… вот так сразу… быть первым… против… Зачинателем движения, вернее, даже зачинщиком… Разрешите компромисс? Воздержусь. Для начала. А потом, быть может, когда освоюсь, осознаю, обрету уверенность, найду в себе силы… Если, конечно, еще будет надо… Если не отпадет необходимость… Если не будет обратных установок…

На меня жалко смотреть. Кровавый пот выступил на лице, ноги едва держат. И-о-о! Шеф все понимает! Он же не бесчувственный чурбан какой-нибудь, он отец родной. Он говорит с легким презрением:

— Рука у вас, конечно, прекрасная, но вы не стоите ее мизинца. Пусть будет по-вашему: воздержитесь. И это неплохо для начала, и это шаг вперед. Не скрою, что пошел вам навстречу, уступая просьбам моей секретарши Верочки, она меня слезно умолила. Гордитесь! Какая женщина вас любит! Итак: на собрании вы сядете на самом видном месте, лучше отдельно от всех, а еще лучше мы вас посадим в президиум. И вот когда вверх взметнется стройный лес рук, то вашей среди них не бу-уде-ет! Зияющий провал в большой шеренге! Это вызов: пусть все увидят, что вы идете своей дорогой, тернистой, но своей.

Чтобы не быть белой вороной, я ищу себе единомышленников: на миру и смерть красна. В обеденный перерыв сажусь в столовой рядом со своим давним приятелем, экономистом Булавкиным. Начинаю издалека:

— Булавкин, ты бы пошел со мной в разведку?

— Нет.

— Почему?

— Чтобы в разведку идти, надо с человеком пуд соли съесть, а я соленого не люблю. Все без соли ем.

— А с Иголкиным?

— Нет. Он ботинки не чистит.

— А со Скрепкиным?

— Слишком хорошо чистит ботинки.

— Что же тут плохого?

— Блестят. А если ночи лунные? Демаскировка.

— Елкин сгодится?

— Ростом высок. Заметит противник.

— Палкин?

— Низок. Потеряю.

— Галкин? Идеальный солдат.

— Вот это меня и настораживает. Именно то, что в нем нет никаких недостатков. Это его главный недостаток.

— Карпов?

— Ни то…

— Гаврилов?

— Ни се…

— Павлов?

— Ни то ни се…

— А с кем бы ты пошел, черт побери?

— Ни с кем. Я в разведку вообще не пойду.

— А что ты думаешь о собрании?

— А что о нем думать? Приду, отсижу и уйду.

— А как будешь голосовать?

— Молча.

— Значит, за? — говорю я разочарованно. — Но почему ты такой бесхребетный, а, Булавкин? Ты хочешь добра нашей конторе?

— Хочу.

— Тогда голосуй против. Или хотя бы воздержись.

— А зачем? Тебе поручили, ты и воздерживайся.

— Как?! Ты уже все знаешь?!

— Все знают.

Булавкин встал:

— Я пошел… С тобой опасно. Ты опасные разговоры ведешь, а стены имеют уши. Пойдут и донесут.

После обеда я прошу в кассе взаимопомощи десятку-другую до получки. Кассой у нас ведает злая особа, подозревающая, что весь мир ее хочет обмануть, обокрасть, объегорить, обжулить, взять больше, чем вернуть, она и замуж не вышла, считая, что брак — это выдача себя взаймы, да еще безо всяких процентов. Она глядит на меня затравленным волком и не только резко отказывает в деньгах, но и с фанатичным вызовом вычеркивает меня из списка членов кассы, как из жизни.

— Воздержавшимся взаимной помощи не оказываем! — заявляет она.

Я не протестую, ведь я — изгой.

Унылая пора осень: слякоть и отчетно-выборное собрание. Оно незаметно, но неотвратимо приближается, накатывается, как конец квартала. Отменяют командировки, очередные и декретные отпуска, во имя кворума стаскивают людей с больничных коек и даже отзывают со смертного одра. Ораторам ставят голоса и жесты, учат говорить ни о чем так, чтобы в этом был большой смысл, ведь когда говорить не о чем, то выступать надо особо красиво, с чувством, с вызовом, с блеском.

Люди шарахаются от меня, как от чумного, указывают пальцем. Мне дают самую трудную работу, не берут с собой на вылазки на лоно природы, и только Верочка все мне еще верна хотя бы духовно.

Теперь чуть-чуть из области психологии. В общем-то, я мужественный и сильный человек: в юности занимался боксом. Вес под девяносто кило. В прошлом году, находясь в санатории, я взобрался на Эльбрус без альпинистского снаряжения, в одних домашних тапочках и пижаме. Рядом шли пламенные от натуги, обвязанные веревками, опираясь о ледорубы, спортсмены и с ужасом смотрели, как я, будто горный козел, прыгал с уступа на уступ, пролетая через ужасные пропасти, рискуя свернуть себе шею. Вершины горы я достиг, опередив альпинистов на двое суток, и долго еще на вершине развевалась моя пижамная куртка, оставленная там в знак победы. Но случилась беда: вывернулся камень из-под ноги, и я стал падать. Однако не растерялся: нашел глазами в долине стог колхозного сена и стал метить в него. Это был красивый полет, мне завидовали птицы, я сделал несколько сальто, кульбитов и упал точно в центр стога. Приземление было мягким и приятным. Тогда мне было ничего не страшно. Так почему я теперь боюсь? Куда уходит мужество перед собранием? А все потому, что собрание — это собрание. Оно выше нас, оно шире нас. Оно — все, мы — ничто!

Накануне сплю плохо, будто кусают комары. Утром дрожат руки, я дурно выбрился, порезался, весь в шрамах, словно солдат после изнурительного боя. Жена ходит из угла в угол с опухшими от слез глазами и сушит сухари.

Я собрал сухари в мешок, поцеловал детей, обнял жену. Мы молча присели. Потом встал и пошел как на эшафот. Жена заступила мне дорогу:

— Не пущу!

— Но пойми…

— Только через мой труп! Ведь у тебя семья. Кто ее будет кормить?