Стефания Гродзеньская - Рассказы

Игнатий живёт у меня в ванне. Собственно говоря, он карп. Обстоятельства, которые связали наши судьбы, были так же просты, как просты чаще всего и бывают те обстоятельства, которые соединяют чьи-либо судьбы. Мы имеем на то достаточно примеров в литературе: знакомство во время вечеринки — Ромео и Джульетта, совместный отдых у моря — Тристан и Изольда, общее место работы — Вальчак и Петрашевска из произведения под названием «Предприятие вырабатывает», и это если ограничиться одними лишь классическими примерами.

С Игнатием всё происходило немного иначе лишь постольку, поскольку, как я уже сказала, Игнатий — это карп. Но вот для карпа обстоятельства были как раз достаточно типичные. Я купила его на праздники с расчётом умертвить, а затем, неживого, съесть. Наш дворник, однако, уехал в Козел к сыну, и ситуация осложнилась. Никто другой во всём доме не захотел умертвить Игнатия, и в итоге мне пришлось срочно купить в кулинарии какую-то замену на праздники, а Игнатий поселился в ванне. Случилось это девять лет назад.

Я всегда мечтала о каком-нибудь живом существе. Собаку я держать не могла, потому что нет условий. Приручила было трёх мышек в кухне, но потом подобрала замёрзшего маленького кота, который мне тех мышек и съел. Потеряв к коту всякий интерес, я отдала его дворнику. Впрочем, дворник забрал кота в Козел и подарил сыну, которому очень хотелось избавиться от мышей. В Козле, однако, кот охотно пожирал ветчину, а к мышам и не притрагивался, за что был выброшен на улицу и бесславно сгинул. Он сгинул поистине современной смертью: отчасти потому, что ел мышей, и отчасти потому, что их не ел.

После того, как само провидение спасло Игнатия, я решила вообще его не убивать. Впрочем, вскоре я к нему привязалась, и вот тут-то и начался настоящий конфликт.

Игнатий не обращал на меня ни малейшего внимания. Он никак не реагировал на меня. Я для него не существовала.

Прекрасно понимая, что напором ничего не добьюсь, я решила быть терпеливой. Кажется, карпы живут больше ста лет, так что времени у меня ещё много. По правде говоря, о его возрасте я ничего не знаю, но выглядит он молодо.

— Игнатий, — говорю я ему, присев у ванны, — Игнатий, это я.

И не говорю больше ничего, потому что в этом заключено всё.

— Игнатий, это я, Игнатий…

И я наклоняюсь над водой, чтобы он увидел меня одним из своих глаз.

Он меня видит. Всякий раз заново, я убеждаюсь в этом болезненным для меня образом: когда я протягиваю к нему руку, то он с омерзением убегает. Девять лет я протягиваю к нему руку самым мягким, самым тихим из жестов — в надежде, что однажды он приблизится и доверчиво ткнётся в мои пальцы своим мокрым ротиком.

— Игнатий, это я…

А он плавает в ванне, и я знаю, что ни один мой даже самый безумный или самый отчаянный поступок не сможет его тронуть. Он равнодушен как вещь. Более того. Он равнодушен как мужчина, который ушёл.

Но ведь прошло-то всего лишь девять лет. Может быть, он ещё переменится?

Когда за стеной кто-то терзает всегда одну и ту же сонату Моцарта, ошибаясь всегда в одном и том же месте, а за окнами падают мокрые хлопья мерзкого варшавского снега, я мечтаю. В своем воображении хозяйка я. Вот однажды я присяду около ванны и шепну:

— Игнатий, это я…

А Игнатий высунет голову из воды и скажет… нет, сказать-то он ничего не скажет, это уж слишком. Но он залает. Или засвистит. Да. Скорее всего, он засвистит. А когда я уеду в отпуск, он будет очень печальным.

— Ты и представления не имеешь, как он по тебе тоскует, — будут мне рассказывать домашние, — уж ты взяла бы его с собой в миске, в эту свою Ястарню, потому что здесь он не ест, не пьёт.

Это всё мечты. Но так, если по правде, мне бы вполне хватило, чтоб увидев меня, он, например, подмигнул. За столько лет нежности всего лишь один раз подмигнуть, — спросите вы, — и уже хорошо? Да, дорогие мои. Неужели вы и в самом деле этого не понимаете?

В воскресенье вечером одинокие люди сидят дома и слушают радио. Слушают всё подряд. Как есть. И программу для сельских жителей, и популярную музыку, и радиотеатр. Радиотеатр трогает одиноких более всего тогда, когда там играют актёры, которых уже нет. Голос умершего одинокому более близок, чем голоса всех остальных. Всех остальных, которые некогда сыграли себе, а теперь вот, — думает одинокий, — они морочат мне голову своими голосами, создавая иллюзию своего присутствия, а на самом деле они весело проводят время не со мной. Во всяком случае, они сейчас где-то в другом месте. Где-то в другом месте, не в доме одинокого, — думает себе одинокий.

Фальшиво звучат в доме одинокого голоса живых — голоса, записанные когда-то, а потом оставленные их владельцами в коробочке с плёнкой и позабытые ими. Настоящими являются только голоса умерших исполнителей, потому что умершие исполнители, если где и находятся, то именно тут, в жилище одинокого.

Вот она я, одинокая. Сижу в кресле рядом с радио, а вокруг меня Кунина, Бучиньска, Жабчиньский, Ярковска, Горчиньска, Малина, Зельверович. Прошу вас, садитесь… может быть, кофе?

— Спасибо, но мы теперь заняты, вы разве не слышите, что мы играем? И вообще, мы не можем ни садиться, ни пить кофе. Теперь мы можем лишь играть свои роли в радиотеатре. Больше мы уж никогда и ничего не сможем делать.

— Ну, а вдруг? Может, кто-нибудь из вас сделает для меня исключение и навестит меня лично? Ну, пожалуйста! В конце концов, нельзя же так изнурять себя работой! Есть такая пословица, да я и сама её часто вспоминаю, что-де отдохну только лишь в гробу. А вы по-прежнему трудитесь, да ещё и так напряжённо. Вот вы, например, уважаемая пани… вас я слышу уже второй раз за неделю.

— Что поделаешь… Само собой, это мучительно, но, говоря откровенно, я довольна тем, что часто играю. Хотя бы и в вашем радио.

Нет, никакой ошибки. Передо мной сидела покойная уже несколько лет актриса, чей голос минуту назад я слышала по радио.

— Ах, как же мне приятно, что вы меня навестили! Может, по коньячку?

— Благодарю вас, я никогда не пью во время работы, а у меня там в конце есть ещё реплика, — и она указала на радио.

— Ну, раз так, то не буду настаивать. Но разговору с вами я искренне рада. Вам и в самом деле важно, чтоб вы играли?

— И очень даже. Для какой актрисы это не важно?

— Безусловно. Но мне казалось, что в вашей… гм… ситуации, если можно так выразиться, подобным вещам уже не придаётся значения.

— Ну, знаете!.. — возмутилась покойная. — А чему я, по-вашему, должна придавать значение? Вчера одна из коллег опять подложила мне свинью. Ей-то хорошо: тот режиссёр, что её проталкивал, умер ещё раньше и теперь продолжает подбирать репертуар под неё. А мой директор, бедняга, ещё жив, к сожалению, так что обо мне там у нас подумать некому. Играю одни лишь эпизодические роли.