Морис Слободской - Стакан воды

Занесённые было ладони так и остались в воздухе.

В наступившей вдруг недоуменной тишине Гребешков подошёл к Петухову и аккуратно, чтобы не уронить, поставил на стол перед ним хрустальный кубок.

Удивленный шопот пронёсся по залу.

Даже Варвара Кузьминична растерянно заморгала глазами.

— Елки-палки! — тихо сказал Гусааков.

В президиуме переглядывались.

— Может, тебе велосипедистка не нравится? — растерянно спросил Гусааков.

— Нравится... — прошептал Семен Семенович.

— Что ж ты, чудак-рыбак?

— Да в чем же дело? — поднялся удивленный Петухов. — Почему же вы отказываетесь от награды?

— Не полагается мне.

— Может быть, вы всё-таки объясните аудитории, — настаивал Петухов.

— А я все время объясняю. Неужели непонятно? Ведь награждают-то работников? Героев! А мы кто?

— Кто? — машинально спросил Петухов.

— Миф мы, — печально сказал Гребешков.— Мираж! Одна видимость! — Он обвёл своими голубыми глазами сразу притихший зал и твердо подчеркнул: — И вся работа наша не больше как обман зрения... Погодите, не перебивайте меня, товарищ председатель! Как же так получается? — повернулся он к Петухову. — Вот вы меня тут подымали на высоту, говорили — рекорд, рекорд... А разве моя вчерашняя работа это рекорд? Да ни с какой стороны! Вот от колхозного рекорда, скажем, народу сытнее жить. Когда прядильщица напрядёт сверх нормы, одёжи людям прибавится. Если забойщик угля больше добудет, от этого лишнего угля в чьем-то доме тепло. А что от моего рекорда? Никому ни тепло ни холодно...

Гребешков говорил негромко, словно только сейчас наедине с собой разбирался в своих мыслях. От этого речь его казалась ещё более задушевной, и слушали её ещё внимательней, чем первую.

— Почему же вы считаете, что от вашего рекорда ни тепло ни холодно? — обратился к Гребешкову заметно оживившийся представитель треста.

— Потому, что брюк-то всего около сотни было, а гладил я их триста раз, — ответил Гребешков.— Значит, я двести раз воздух гладил.

По залу прокатился удивленный рокот. Петухов слегка заёрзал. Гусааков хотел постучать карандашиком по графину, но раздумал.

— Треску с моего рекорду много, — продолжал Гребешков, — а толку никакого. Это как старая пословица говорит: «Стриг чорт свинью, ан толку мало — визгу много, а шерсти нет...»

В зале засмеялись.

—Нет, я серьёзно говорю, — сказал Гребешков. — Вы не знаете, товарищи: никакого заказа из дома отдыха не было. Просто эти брюки копились только для того, чтобы я свой рекорд сделал! И получается, что человек месяц своих брюк ждал только из-за того, чтобы я мог похвастаться, а я их за пять минут выгладил! Какая этому человеку польза, что его брюки три раза мяли и три раза опять гладили? Только и пользы, что вред.

По залу опять прокатился согласный рокот удивления и возмущения.

— Мы говорим: обслуживание — почётное дело,— продолжал Гребешков. — А какое же это обслуживание? Это все равно, что вагоновожатый на пустом трамвае будет график перевыполнять, а я в это время на работу пешком бегать буду. Мне обидно. Гладил, гладил, и почти все зря. Отчеты-то гладкие получились. Да разве в них оденешься? В отчеты-то...

—Но позвольте! — вдруг вскочил Петухов. Рекорд — его детище, его последняя надежда — уходил между пальцами. — Ведь триста операций вы все же произвели? Можете ли вы после этого отнимать у нашего комбината право на рекорд? — спросил он Семена Семеновича и, не дав ему ответить, продолжал: —

Нет, не можете! Новаторство это? Да, товарищи, это новаторство! Плохо это, товарищи?

—Да, товарищи, это плохо! — неожиданно резко ответил Гребешков. — Вот в газете было: один американец прошёл на голове сто пятьдесят ярдов. Конечно, голова — это новая часть тела для хождения. Только всё-таки, по-моему, это не новаторство. В таком разе лучше по старинке ногами ходить. А то ещё некто Джек Лаивьер из Эдинбурга чихнул подряд шестьсот девяносто раз. Ну и будь здоров, Джек Лаивьер, а проку с твоего чихательного рекорда — нуль.

—Неверно рассуждает товарищ, неправильно! — поспешно перебил его Петухов. — Примитивно и узко! И если сам товарищ Гребешков недопонимает принципиального значения своего новаторства, мы ему разъясним. А если надо, то и внушим. Крепенько внушим! Чтобы правильней ставил вопрос! Шире!

— Шире? — переспросил Гребешков и огляделся, как бы выбирая себе новый масштаб. — Ладно. Могу шире... — Он на секунду остановился и посмотрел куда-то вдаль, через головы слушателей и через границы времени. — Скажите мне, товарищ директор, для чего мы живём?

Петухов снисходительно улыбнулся. Это был детский вопрос, на котором сейчас и поскользнётся строптивый старик.

— Мы живём, товарищ Гребешков, — назидательно сказал он, — для новых рекордов и невиданных достижений.

— Так! — одобрительно кивнул Семен Семенович. — А рекорды и достижения для чего?

— Для дальнейшего ускорения темпов, — ответил Петухов. — И очень жалко, что вы этого не понимаете!

— Вот и узкая у вас ширина! — сокрушенно вздохнул Гребешков и, отвернувшись от Петухова, опять обратился к залу: — А я так думал, что живём мы опять-таки друг для дружки, для нашей общей счастливой жизни сегодня и для светлого будущего людей.

— Правильно! — не выдержав, крикнул с места портной Пахомыч, и все на секунду повернулись к нему, но Гребешков невозмутимо продолжал:

— Вот вы все думаете, что когда-нибудь, не дай бог, помрёте. А если не помрёте? Если будет вам такое научное открытие, чтобы жить и жить? Это я, к примеру, говорю... Что тогда? — Он медленно обвёл аудиторию вопрошающим взором, и стало очень тихо.

Казалось бы, слова Гребешкова должны быть понятными лишь ему самому. Но нет! Все слушали настороженно и внимательно, и никто не считал его чудаком.

— И тогда, — продолжал Семен Семенович, — может, даже скоро, сами вы увидите то, для чего старались. Но я считаю, там спросят, кто действительно старался, а кто нули к палочкам приделывал!..

Гребешков медленно повернулся к Петухову.

— Я вам не кролик, товарищ Петухов, — негромко закончил Гребешков. — И не боюсь я вас, не смотрите на меня так!

— Как удав на кролика? — с неуверенной иронией бросил Петухов.

—Нет, вы не удав!.. — прокричал Гребешков и, сознавая, что он рушит окончательно своё комбинатское будущее, даже стукнул маленьким кулачком по столу, отчего заколыхалась вода в графине. — Вы не удав, товарищ Петухов, но вы змея, очки втирающая!.. Потому что для себя вы задумали этот несчастный рекорд, для себя, а не для пользы дела... Вот... И не надо мне вашей славы! Теперь уж совсем все!