Олег Измеров - Желудь на ветру. Страницы конспекта студенческой житухи.

— Пошли туда! Может быть, ТАМ, подальше, торгуют! — с простосердечной улыбкой заявил он.

И все пошли... Впереди твердой и уверенной походкой выступал Пантюхин, за ним — вся компания. Всем было интересно: а что же Пантюхин в конце концов скажет?

Дошел Пантюхин точно до центра асфальтовой площадки, повернулся и с сияющей физиономией произнес:

— Ребята, а рынок — то, оказывается, не работает!

— Вот тут ему и дадим!..

Позднее Пантюхин вообще не любил вспоминать об этом случае.

Хотя мне его жаль.

Неизвестно, кто был в этой ситуации умнее.

СПАТЬ ХОЧЕТСЯ

В аудитории раздался громкий стук. Сидевший за передним столом студент Петриков резко клюнул носом, и его лоб вошел в соприкосновение с фанерой. Константин Вениаминович грустно посмотрел на Петрикова сквозь очки с толстой черной оправой, но ничего не сказал.

Ему не хотелось портить нервы совершенно зря. Более того, в душе он жалел студента, мужественно решившего высидеть полтора часа по его предмету.

Константин Вениаминович перевел взгляд в глубину. Там, на задних рядах, устроились те, кому идти было некуда — деканат строго карал за пропуски по неуважительной. Он вздохнул и стал продолжать чтение. Он произнес уже пять фраз, а Петриков все таращил глаза и моргал, пытаясь очнуться. Это давалось с трудом. Перед Петриковым прыгали и расплывались доска, авторучка, записи в толстой тетради и изречение "Чем меньше учишь, тем крепче спишь!", выражавшее мудрость предыдущих поколений. Петриков попытался связать все это в единое целое, но не смог. Мысли в отяжелевшей голове лениво и с гулом прокатывались то сами по себе, то наезжая друг на друга, как вагоны на сортировочной горке, подчиняясь силе тяготения и какому — то непонятному порядку перевода стрелок. Тем временем рука Петрикова механически выводила на бумаге что-то вроде китайских иероглифов. Наконец, все это снова стало куда — то мягко исчезать и проваливаться, будто Петрикова бережно обматывали синдипоном.

— Вам плохо? — вежливо поинтересовался Константин Вениаминович, хотя отлично знал, что это не так. Петриков не ответил. Он спал.

Константин Вениаминович немного постоял, размышляя, стоит ли будить Петрикова или пусть себе спит. В конце концов он решил продолжать лекцию, и снова стал произносить фразу за фразой, опершись ладонями на некрашеную дощатую конторку. В его подсознании подспудно зародилась мысль, что студенты неправильно называют эту конторку кафедрой, что кафедра — это совсем другое, и надо это как-то объяснить, — но, не связавшись с привычным ходом чтения предмета, мысль не получила развития, угасла, и больше не вспоминалась — как будто ее и не было. Вместо нее к Константину Вениаминовичу пришло ощущение, будто он всегда здесь стоит и читает одну и ту же лекцию, а студенты мелькают перед ним, как кадры: один поток...другой...третий...другой выпуск...и еще один выпуск... и еще.. Он говорил, и к его голосу постоянно примешивался ровный тихий шум, доносившийся с задних рядов.

На задних рядах спокойно и независимо текла жизнь. Кто-то писал пояснительную записку, кто-то считал курсовую работу, кто-то просто решал кроссворды, играл в балду или чертил на нежно — зеленой крышке стола орангутанга с бутылкой. Под орангутангом вскоре появилась мудрость поколения нынешнего, адресованная потомкам: "Пьянство не есть добродетель!"

Прошлогодние, позапрошлогодние и позапозапрошлогодние конспекты лекций Константина Вениаминовича в это время мирно лежали по общагам, покрываясь пылью, чтобы быть прочитанными на скорую руку в ночь перед экзаменом, а потом перейти в руки других студентов и опять покрываться бархатной пылью семестр за семестром, семестр за семестром...

Прозвенел звонок. Студенты шумно ринулись к двери. Константин Вениаминович неторопливо снял очки, затем, также не спеша и с достоинством, закрыл свой конспект и положил его в солидную кожаную папку. Уже выходя из аудитории, он заметил, что Петриков все еще спит, положив голову на тетрадь и сладко посапывая.

Константин Вениаминович потушил в аудитории свет, уходя, оставил дверь открытой, чтобы Петрикова по случайности не заперли, и пошел по коридору усталой походкой человека, который только что выполнил свой трудный, но почетный долг.

КУРСОВОЙ ПОСЛЕ ПРАЗДНИКОВКонсультацию назначили на другой день после пасхи. Начало — в час пять. А в гастрономе с двух. И преподаватель сидит скучный и думает: хоть бы никто не пришел.

А Пантюхину никак нельзя было не прийти. То-есть, в гастроном ему очень надо было, но на консультацию еще больше. И он пошел, думая, что после пасхи преподавателя не будет, и можно будет потом говорить: "А я вот приходил, а консультации не было." Открывает дверь, а там преподаватель разочарованный.

— Здравствуйте. Можно?

— Заходите, заходите, раздеваться на том столе... А где остальные?

— Ну, они, в общем... это... как его... подойти должны... Наверное.

— Фамилия?

— А?

— Фамилия как ваша?

— Пантюхин.

— Так, Пантюхин, вы у меня были... Да вы вообще ни разу не были! Вы вообще, Пантюхин, думаете сдавать или что?

— Да нет, ну, я, конечно... это... вот, чертежи принес.

— Давайте первый лист. У вас что?

— У меня?

— Ну что у вас, как это... на первом листе у вас что?

— А, на первом? Ну, этот, как его... название тут такое... А! Козловый кран!

— Может, козловой?

— Ну да...то есть...

— Так у вас же консольный.

— Поворотный?

— Н-ну... вы, что, не помните?

— Да... то есть, нет... вот у меня задание. Мостовой кран.

— Дайте сюда.

Внимательно изучив рисунок к заданию, преподаватель с Пантюхиным пришли к общему мнению, что держат чертеж вверх ногами, и перевернули его.

— И точно, мостовой! Как это я сразу...

Преподаватель углубился в чертеж, мучительно вспоминая, чем линия видимого контура отличается от штрих-пунктирной.

— Так. Мгм. Да. Вот здесь, здесь, здесь и здесь переделать. Вот это вообще убрать. Понятно почему?

— Ну... то есть... понятно, в общем... это я просто... Я перечерчу лист.

— Ладно, давайте, подпишу. А, так он у вас уже подписан!

— Разве?...

— Да, вот подпись и число — восемнадцатое марта пятьдесят четвертого года.

— Да нет же, как это... Да нет же, тридцать четвертого!...

( До Пантюхина постепенно начало доходить, что в трубку перед пасхой он засунул чертежи, с которых собирался сдирать.)

— Что?... Подождите, тут кто-то в дверь ломится. Не заперто!

Вошла секретарша завкафедрой, и тоже не в настроении.

— Анатолий Никитич, после консультации зайдите к завкафедрой!

— Хорошо, хорошо!... Так, на чем мы остановились?

— Н-ну, это... что первый лист уже подписан...

— А, ну да. Давайте, отмечу. Так, Пантюхин первый лист сдал. Давайте второй.