Джон Шемякин - Дикий барин (сборник)

И вот однажды распахивается дверь ненаучного барака и вваливается ученый из ученого барака. Говорит весело:

– Друзья! А что это вы сидите такие печальные и скучные? Давайте устроим соревнование! Давайте заниматься физической культурой! Хотите, я вас грамоте научу? Русской. Или немецкой!

Дед его, слава богу, первым по затылку рукоятью ножа огрел, потом остальные навалились. Руки молодому исследователю скрутили, в рот кляп, в штанины по лыжной палке всунули и крепко примотали, это надежное средство, кстати, на заметку возьмите.

Раз кому-то на исходе зимовки в голову пришла «идея» (так это дед называл) – это значит все, значит, надо его неделю бить смертным боем без передышки. Только так снежное безумие отпускает. А иначе, если «идею» просмотреть, то пока всю станцию не вырежет такой энтузиаст, не успокоится.

После трех – пяти месяцев белого безмолвия мысли про взаимопомощь в умственном развитии, соображения об устройстве мира и прочий мозговой ад – не от Господа нашего приходят. Нет, не от Господа. Господь в это время соображает, где ему для людей на зимовке квашеной капусты от цинги достать. Господь знает, что в ненаучном бараке притаились все его друзья, сидят по углам и тренькают.

Психологов потом уж в свет выпустили, чтобы секреты выведывать у шпионов.

Когда мой дядя Валера учился в Ленинграде, то на вопрос коренных интеллигентов о месте рождения отвечал, играя желваками под загорелой кожей, просто: «Кресты».

Мой дядя Валера родился в Крестах, это правда. Есть такое место на карте Колымы. Мой дедушка позвал мою сильно беременную бабушку знакомиться со своей камчадальской родней. Которая строго держалась старой оленной веры. Оленная вера – это любая вера, которая полезна оленям. Родственники-камчадалы крестились, приносили жертвы, точили ножи, потом в воду окунали и пили, пригревали на груди немецких ссыльных сектантов, активно усваивали дарвинизм и даже портрет Дарвина в поселковом правлении украшали ленточками с бубенцами, а при кастрации оленей приносили Дарвину оленьи яйца, как бы доверяя и выказывая симпатию учению. Они и к портрету Сталина хотели приспособить небольшой жертвенник, но не разрешили.

И вот срубили родственники-камчадалы под руководством моего прапрадеда Николая Алексеевича Шемякина (ссыльного сына главуправляющего Кронштадтской таможней) два православных креста из лиственницы. Для оленей это, как известно, очень полезно. Кресты подновляли, украшали рисунками и резьбой, заматывали шкурками. Потом обложили волчьими черепами по кругу, чтобы Христу было не страшно висеть.

Бабушка моя год назад вернулась из пылающей Испании, ко всему была привычна. Поэтому, посмотрев на горящие у Крестов костры и пляшущих родственников в казачьих фуражках (это праздничная одежда была, к фуражке песцовый околыш рукодельные девушки пришивали, и бисером так очень красиво еще), решила, что рожать, видимо, придется прямо здесь. В Крестах.

Отвели партийную бабушку в сарайку специальную для родов. Где она на праздник Покрова и разродилась дядей моим. В полумгле такой. А в окошке зарево от костров и тени от крестов.

Дядя родился очень выразительным. Его постоянно принимали за индейца-апача. Глаза только голубые выдавали, что тут что-то неладно.

Дядя меня тоже в свои Кресты возил. К прадеду моему. Прадед мой был философ практической школы. У него, например, имелся глобус японский. Надписи на японском превращали какую-то, например, Венгрию в край немногословной мистики и драконьего дурмана.

Еще у прадеда было американское ружье. И представления о предназначении всего сущего.

В зависимости от сезона прадед поклонялся разным святыням. Например, вера прадеда до завоза русскими сахара была одна. А после завоза русскими сахара совсем другая. Постоянно читал Жюля Верна, «Дети капитана Гранта». Называл Жюля Верным. Не знаю, в курсе ли был прадед, чем заканчивается вся эта карусель с шотландскими националистами: последнюю треть книги у него израсходовали на самокрутки гости. А новую книгу прадед брать отказывался, считал, что там все по-другому и опасно как-то. Но рассказы про море слушать любил. А в город ездить не любил. Только за сахаром если. Такой вот получился внук у управляющего Кронштадтской таможней.

Уезжал я от него в разгар дымящегося забоя оленей. Красный снег по колено.

Прадед, вытирая кровавый нож о варежку специальную, подарил мне собачку, вырезанную из кости. Специально для меня резал по ночам, когда я спал.

Потроха оленей лопатами подгребали к забору, за которым дико выли лайки.

– Не нравится, да? – спросил прадед. – Тут как? Тут Старик, – это он так Создателя называл, – все придумал. Ему не до того, кто кого как убивать будет. Его забота – как уцелевших сохранить…

Собачку из кости собачки храню. Она от болезней помогает.

Разбираю бумаги деда по материнской линии. Ничего серьезного, просто записки какие-то, блокноты.

«Дядя мой, – пишет мой дед, Георгий Александрович, – слыл святым человеком в округе. Хотя пил. Но из-за того, что побывал в японском плену и работал после в китайском цирке, уверовал в Господа до такой степени, что даже алкоголизм его окружающие считали проявлением святости духа. Считалось, что молитвы дядины доходят до Бога быстрее и Бог к дяде прислушивается. Что там за Бог такой, отчего он слушает дядю, округу волновало мало. Народ практический жил.

И вот пришла к дяде одна гражданка, собой красивая. Говорит: «Иван Ефимович! помяни мое имя в молитвах, чтобы Бог меня, значит, исцелил!» А Иван Ефимович, в традиционной болезни пребывая, с крыльца ей проорал: «Да умучила ты меня, Аграфена! Умучила уже! Подохла бы ты скорее, что ли!» И дверь захлопнул.

Баба ушла к себе и выздоровела. Такой силы была святость у Ивана Ефимовича.

Бог не разбирался, в каком таком настроении дядя кого поминает и что кому желает. Просто услышал Бог имя от дяди, исцелил Аграфену, и все.

Вся округа об этом целую навигацию вспоминала. А потом дядя отпилил уряднику обмороженную ногу. И публично удивился, что ногу не перепутал. Значит, Бог помог, ответила округа.

Урядник возил дяде битую птицу каждый месяц вплоть до революции, которая у нас произошла из-за того, что дядя умер».

Мой двоюродный дедушка Дима был белокурой бестией. В молодости чуть более бестией, а к старости чуть более белокурой.

В нашей сплоченной семье вольных хлебопашцев, остроумных продавцов сала и застенчивых половых появление профессорского сына Дмитрия В. произвело сильное впечатление. Дмитрий В. пил, дрался, сквернословил и был правым крайним в футбольной команде «Торпедо».