Джон Шемякин - Дикий барин (сборник)

Скажем, на о. Баррайн ходил в местный публичный дом. Забежал, уже расстегиваясь и гогоча, а там только пиво и мужики-нефтяники с нефтесосущих платформ. И караоке!

Оценив обстановку, понял, что не уйти мне просто так. Упас Никола Угодник – спел под караоке, непрестанно маршируя, несколько песен, слов которых не знал никогда, а теперь даже и не вспомню. Разве что всплывает в сознании, что на музыку «House of the Rising Sun» изумительно ложатся слова песни «Постой, паровоз! Не стучите, колеса!». Маршируя и продолжая петь, двинулся к выходу.

Прибежал на корапь и расхвалил заведение перед всем экипажем. В выражениях не стеснялся, сравнения приводил смелые, мычал, тряс головой и разводил руки, даже присел пару раз как бы в восторге. Помахал в спину взметнувшегося на встречу с чудом экипажа.

Потом заперся в каюте и два дня не открывал на яростные стуки. Потому как море-океан кругом уже был. А у меня интуиция.

Кажется, я уже закончил свое морское путешествие. И сегодня схожу на берег. Не то чтобы списали меня, застигнув за непотребством, но барахло мое запихивали в чемодан всей родственной командой, посверкивая на меня злобными глазками, крысы.

Успел только перед сходом написать на чемодане химическим карандашом: «Моряк Атлантическава акияну», ну и бескозырку себе справил обалденную, а то мою шапку с пумпоном унесло порывом урагана. Будет в чем теперь вразвалочку походить по Лондону.

Покинув в понятной спешке нашу работорговую баржу, на которой я мучил свою нечистую совесть, поминутно обращаясь к бушующим пенистым волнам, спешу отписать на клочке подобранной бумажки всем заинтересованным, что задержусь я на сем острове надолго.

Сбежав на берег, бросил последний взор на чудо кораблестроения, на котором я поражал экипаж своим ловким умением считать на пальцах до десяти и даже пару раз до двенадцати, отсчитывая количество доставшихся мне плетей. Море благоволит отважным и веселым. Именно таких жрут последними всякие унылые неудачники.

Баржа моя носит имя «Хорошая женщина». Что очень точно отражает суть этого славного корабля, плескающуюся в чуть гниловатых недрах трюма «Гуд фру». Тридцать метров в киле, тридцать метров в бимсах и тридцать метров от основания архиштевня до гакаборта. Как может заметить всякий, часть досуга, свободного от мытья палубы и воровства остывшей каши из общего бачка, я посвятил задалбливанию в голову нужной любому терминологии. Остальную часть досуга я проводил обычно в беспамятстве, крепко приложившись головой, застрявшей в бачке с остывшей кашей, о мачту. Или свалившись в канатный ящик. Или полезный электрический ток из аккумулятора навевал на меня спасительную черноту.

Были еще игральные карты и развивающие воображение игры. Но в итоге все равно наступала спасительная чернота. Только флеш предъявил – и все, приходишь в себя в знакомом канатном ящике с прокушенным спасательным кругом во рту. Заинтриговавшая меня закономерность, еще ждущая своего исследователя.

Корма «Хорошей женщины», как и полагается в таких случаях, описанию не поддается, хотя я и пробовал подобрать ей хоть какие-то эпитеты бессонными ночами, вцепившись оставшимися зубами в выбленки. Корма у «Гуд фру» такая, что вот разведи руки и ори на одной ноте: «МОЯ!!!» И голову запрокинь еще к небу, не переставая орать. И ногой деревянной по палубе – хрясь! хрясь! Мимо старший помощник – в лоб его кулаком и топчи! МОЯ-А-А!!! И то сотой доли не передашь.

Барже нашей было все равно, как ходить по окияну-то. По ветру, против ветра, штиль, шторм, течения, под парусами, без них – все едино. Боком когда шли, так даже ловчей выходило. Скорость неизменна, направление загадочно, компас для красоты.

Заход наш в гавань всегда воспринимался с веселым недоумением не только свидетелями на берегу, но и экипажем. На острове Танцующих Негров наш прорыв в порт был встречен колокольным звоном. Сутки входили. Сбежал с мостков навстречу зрителям, держа в руках спешно написанную мной для них конституцию и кипу собственных фотокарточек для выгодной продажи.

Жизнь немолодого юнги, как я всегда указывал в протоколах допросов, полна чудес и счастья.

Главный симптом простуды в моей семье, проявляющийся мгновенно, но и как-то очень затяжно – ненависть! Ко всему пока еще живому. Стоит кому-то простудиться, семья превращается в джунгли. Все крадутся, смотрят красными глазенками, таятся и подкарауливают. По ночам вой, вздохи, хрипы…

Не доверяйте ночной прохладе сельвы! Вот лежит такой некрупный домочадец и подманивает добычу своим мясистым тельцем, безвольно поникшим на подлокотнике кресла. Несмело переступая мозолистыми ногами, подходишь к хитрому хищнику…

Бросок! Еще бросок! И хищник уползает, отхватив у меня полруки.

Все выясняют отношения, бесятся и бесконечно пихают в себя лекарственные средства, перехватывая шанс у ослабевших и нелюбимых. Я наблюдаю торжество естественного отбора.

А если простужается исполняющая обязанности моей терпеливой жены, то я начинаю – что? Я начинаю немедленно ей изменять. Ведь изменой в моей семье считается то, что я сплю один. А то и в другой комнате.

Повезло мне.

Подумалось мне ноне в спортивном зале.

Надо кредиты в счет внуков выдавать.

Занял денег для обустройства избенки – заложил внука в кабалу процентную.

Купил жене бусики – отправил внучку в долговую яму.

Надо машину поменять – племянницу в мешок потуже.

Пришел в банк – выбирайте, сударики, любого или любую. Они за меня отработают. Иначе для чего вообще они?!

Пускай их, всех этих потомков всяческих, в армию забирают или в Приполярье на прокладку трасс – все едино.

И конфликт поколений сразу решится.

Буду себе сидеть в уютном креслице под вентилятором и гекконами и письма читать внуковые. А на письмах тех штемпели – тут тебе и Камчатка, тут тебе и Экибастуз, тут и размытое «Канско-Ачинск». А в письмах – и мастер-шпалоукладчик, и вахта на обсадных колоннах, и газетная вырезка про случай на енисейском сплаве древесины. В каждом письме тебе благодарность и понимание – от администрации, медиков-экспериментаторов, начальников монтажных участков…

Сниму я темные очки, вытру отеческую слезу, вздохну пряные ароматы тропиков. Да и в бассейн нырну, к сиделкам своим, играя на солнце мускулатурой, бережно поставив запотевший бокал на теплый мрамор.

А иначе что?!

Так и буду я в своем сыром подвале ишачить за проценты, пока меня не уволокут за тощи ножки по вытертому линолеуму в отставку с врученным впопыхах подстаканником.

А потом жирные внуки меня свезут в дом для сумашеччих старичков, а добро мое спустят в притонах Танжера.