Виктор Коклюшкин - Убойная реприза

Ну, не предательство ли: очаровательным и не похожим друг на друга женщинам, внушать, что они будут обольстительными лишь в размерах: 90-60-90?

Именно такая сидела в офисном предбаннике, изображая секретаршу, хотя секретарить здесь явно было нечего.

– Настя, – представил Эдик и изобразил на лице по отношению меня: эту-то персону представлять не надо!

Настя улыбнулась, как ей показалось, обворожительно и, привстав, спросила, как показалось, изысканно:

– Чай, кофе?

– Нет, нет! – замахал я руками. – Спасибо!

– Ну, если захотите, тогда скажите, – обиделась она.

В кабинетике Эдик завалился в кресло, будто еле дошел, и ткнул мне в другое.

Опустился в кресло и я, предварительно смахнув с него крошки. Окно за спиной Эдика выходило в глухую кирпичную стену, напомнившую мне детство: два окна нашей комнаты тоже выходили на стену, развивая воображение. Что увидишь, если открывается чудесный вид – лишь то, что видишь. А глядя в темные кирпичи, многое можно напредставлять! Любопытно, что дом тот старенький двухэтажный, заслонявший мне белый свет, еще в мои детские годы собирались снести, и… четырехэтажные соседи его сгинули, а он, замухрышка, сияя новой оцинкованной крышей, соседствует теперь со стеклянным корпусом банка, возведенного турецкими строителями по австрийскому проекту. Кто? Когда? Чья легкая рука влепила его в Москву-матушку?!

Да, постарел Эдик, но не обветшал – перстень на мизинце (у писателей верный признак, что пишет теперь плохо, думая, что – хорошо), щечки пухлые и седая ровная бородка. А я? В детстве был горд, когда научился завязывать шнурки на два бантика. А до того с замиранием сердца смотрел, как это делают другие. Нет, не завидовал, не зависть, слава Богу, пронес через всю жизнь, а изумление чужой умелостью. Сокрушался, что так никогда и не научусь время узнавать, а уж когда получилось: сначала по маленькой стрелке – часы, а потом – неужели я сам! – и по большой – минуты, счастью моему не было предела. Меня аж распирало от счастья, и когда мне говорили, что есть еще секундная – я отмахивался: да что вы, мне хватит! Я и так, без секундной, благодарно проживу свою жизнь! И прожил…

А уж как ошарашенно удивился, впервые столкнувшись на концерте с Евгением Леоновым! Ну, мне, молодому и безалаберному, не в укор потешать публику, но зачем – он?! Изображая пьяного, выходил на сцену с бутылкой водки в авоське. Это для меня было несоразмеримо, несопоставимо с его талантом. А когда в платежной ведомости, выискивая свою фамилию, наткнулся на его и увидел, что сумма такая же, я почувствовал себя соучастником обмана.

Потом повидал я народных и знаменитых!.. «Десять минут позора и – месяц спокойной жизни», – сказал как-то в Коломне один из них, хотя ему и замечательным другим за заслуги перед отечеством надо дорогу соломой выстлать, чтоб только доехали, только чтоб из дома вышли, чтоб лишь хотели выйти и поехать – деньги под дверь подсунуть и убежать, и сгорать от счастья, что они их взяли, а не выбросили презрительно в окно!

Эдик считался успешным режиссером, не таким, конечно, как его тезка, который успел и в тюрьме посидеть, но тоже не промах.

– Слушаю вас, – сказал я.

– Мы же на «ты», – убеждающе напомнил он.

– Я шучу, – успокоил я. – Итак, что вы предлагаете – ограбить банк? Судя по вашему респектабельному виду…

Вид у Эдика был не респектабельный.

Невзирая на видимые старания. С трудом дается нашим актерам изысканность, и еще почему-то не могут они изображать иностранцев, как ни тужатся – все получается какая-то пародия. Поэтому и демократия забуксовала и съехала поломанной телегой на обочину. А социологи и политологи головы ломают, отгадку ищут, грешат то на иноверцев, то на коммунистов. Одно успокаивает, что и иностранцы изображают нашего брата недостоверно. При всем почитании Достоевского, Чехова и Толстого.

Эдик был одет дорого, а поставь его рядом с мусорным контейнером, покажется, что все там нашел. Но вид у него был не злой, а тут, в его комнатке, без посторонних глаз, даже радушный. Впрочем, меня это обмануть не могло, я помнил, как легко он поворачивался спиной, отдавая свое внимание более, на его взгляд, важной особе.

– Есть очень приличное дело, – перешел Эдик к делу, – тебе понравится.

Я молчал и смотрел поверх Эдиковой головы на кирпичную стену. «Интересно, кто ее выкладывал? Пожилой, уверенный в себе мастер? Деревенский мужик, пришедший в город на заработки с мечтой купить корову? У Гиляровского в „Москве и москвичах“ про эти артели написано… А сам Гиляровский – рыцарь репортерского цеха, взял название у Загоскина, – вспомнил я, – а в „Ревизоре“ у Гоголя две фамилии писательские упоминаются: Пушкин и Загоскин…»

– Эдик, ты тут главный? – в лоб спросил я.

– Нет, ну…

– А кто?

Эдик показал глазами на потолок и скривил губы, изображая, что лучше не спрашивать.

– Я отвечаю за конкретные мероприятия. Они без затей, а надо бы как-то разнообразить. А ты, я помню, и рассказы всегда писал какие-то такие… Ну, в общем, ты понимаешь, о чем я?

Я не понимал. С одной стороны, раньше Эдик не подводил, хоть и ловчил, с другой – времена поменялись и вокруг процветает, не хоронясь, кидалово. С третьей стороны: на хрена мне нужны приключения, которые как дорогая шуба на плечах, но летом, а с четвертой…

– Короче, сценарий, что ли, писать? – прямо спросил я.

– Вроде этого, но не представления, а как бы представления в жизни.

Мне стало чуть интереснее. Уловив, Эдик солидно произнес:

– Про оплату не сомневайся – все по высшему разряду.

– Какой он у вас – высший?

– Тысяча…

– Зеленых?

– Зеленых, конечно, и – выше…

– До бесконечности?

– Ты почти угадал, – без улыбки сказал Эдик, – для начала возьми что попроще, например – день рождения.

О существовании подобного бизнеса я слышал. Особо процветал на этой ниве бывший фельетонист. Выпускник МГУ, с педантичностью ученого, он изучал личные дела, выспрашивал забавные случаи, происшедшие с тем или иным сотрудником фирмы, и перерабатывал их с профессиональным мастерством во всеобщее посмешище. При этом величал по имени-отчеству с упоминанием мелких деталек, что подкупающе действовало на психику «белых воротничков». Хлеб казался легким, и другие из обмелевшего эстрадно-юмористического моря пытались заняться этим – не у всякого получилось. Работавшие на штампах и старых анекдотах свалили на путь проведения свадеб, а более щепетильные и стыдливые соблазненно попробовали, да чуть здоровья не лишились. Один, прошедший огонь, воду и частично медные трубы, с инфарктом в больницу угодил. Другой, писавший монологи для Хазанова, Петросяна, Винокура, сочинил по заказу банкира, возомнившего себя юмористом (а почему не возомнить, если деньги есть?), довольно смешной текст, банкир на юбилее, подражая Жванецкому, зачитал его с бумажки в гробовую тишину, а это хуже, чем проиграть в казино сто тысяч, потому что сто тысяч можно выиграть завтра, а недоумение и неловкость, попросту говоря – позор, из чужой памяти не выковырять. Смыть можно только большим успехом. А как рассчитывать на успех, если нет гарантии и опять может быть провал?