Виктор Коклюшкин - Убойная реприза

«Не забывайте, что мы живем в демократическом обществе и пора забыть об этих „отодрал“!» «Ага, в демократическом – то-то мы все без порток, а они виллы да яхты за границей покупают!» «На что она там будет жить? Вы мне скажите: на что она там будет существовать? Там же нет работы!» «Детей можно разделить: одного ему, одного – ей… без обиды». «Ты уши свои раздели: левое папе, правое – маме! Умник!..» «Они – семья, и должны жить вместе, вот мы с женой живем вместе уже тридцать лет, и она у меня не пикнет!»

Нет, понял я, так мне не разобраться. Стал ковыряться в сундуке своих воспоминаний, перетряхивая их, посыпанных нафталином писательского предусмотрения. Вот соседи дерутся, бабушка уговаривает моего отца вмешаться: «Разними их, Миша! Разними! Он убьет ее, его – посадят!» Отец выходит в коридор и получает по лбу графином толстого стекла. Соседи тут же объединяются и кричат: «А что он лезет?! – оправдывая кровь, стекающую у отца со лба. – Мы сами как-нибудь разберемся!»

Детский опыт – букварь Жизни. У нас в доме, а дом был № 13, что полностью соответствовало и оправдывало предрассудок, жили в трех четырехэтажных, двухэтажном и пятиэтажном корпусах: и директор комиссионного магазина на Сретенке, и полярный летчик, и сотрудник лубянских органов, и заслуженный учитель, и ласковый актер Малого театра, и насмешливый вор в законе, и хозяйка бывшая «Гастронома» № 50, что был на углу Уланского и Садовой-Спасской, ходившая туда ругать нерадивых продавцов, не берегущих ее прошлое имущество; и композитор, имевший в дворовом закутке гараж и приторговывавший автомобилями, и мрачный художник, рисовавший белых лебедей и русалок и продававший их на Тишинском рынке, и заведующий из библиотеки Ленина, и правнучка или праправнучка Дениса Давыдова, и бывшая, постаревшая любовница знатного маршала, которая вела себя, будто она – генерал, и бывший хозяин этих зданий, грустно смотрящий на мир из окна второго этажа, из единственно оставленной ему комнаты, и известная в округе согбенная нищенка, бродившая со своей миской по окрестным столовым, где ее подкармливали, и оставившая после себя тюфяк, набитый деньгами. На четвертом этаже, с выходом в переулок, жил бывший царский офицер, ходивший в фуражке без кокарды, в кителе без погон и в желтых крагах, вызывая недоумение и уважение, и напоминая полковника из к/ф «Чапаев», а на 3-м этаже нашего флигеля жил Степанов – главный инженер какого-то завода. Я с малолетства слышал: «Степанов, Степанов!», даже не понимая еще, что это фамилия. Потому что, кроме перечисленных персонажей, двор был набит деклассированными элементами, они пьянствовали, дрались, а искать правду – приходили к Степанову. «Вот я скажу Степанову!» – грозила баба местной шпане. «Ты же слово дал Степанову: не пить!» – урезонивала пьяного мужа другая. А еще другая вопила четвертой: «Проститутка, мужиков водишь! Я Степанову скажу!» Конечно, народ судился, и повестки в народный суд почтальон приносил во двор регулярно, но право высшей справедливости, по негласному общему признанию, было отдано Степанову. Когда я подрос и стал что-то соображать, я диву давался, как забубенные пьяницы и бузотеры, горластые бабы, таскавшие друг друга за волосы посреди двора и «страматившие», то есть – поливавшие оскорблениями, смирялись перед тихим, немногословным Степановым. Бывало, он еще не вернулся с завода, а его уже ждут обиженные и их обидчики. Вот идет он по двору с портфелем, останавливается, выслушивает, что-то разбирает, немедля, кому-то наказывает прийти после ужина. Как? Почему? Кто дал ему право и почему он взял? «Вот приедет барин, барин нас рассудит», – прочитал я потом по школьной программе у классика…

Так имею ли я право вмешиваться в чужую жизнь? Ведь есть судьба, и человек платит в этой жизни за ошибки в прошлой (не доказано) и за ошибки в этой (бесспорно), но если человек тонет, надо ли рассуждать? Не грех ли отказать в помощи, ссылаясь на судьбу. Но кто сказал, что мальчики тонут? Может быть, мать, увезя их из Москвы, из пронизанной стяжательством атмосферы, спасет их неокрепшие души от разъедающих соблазнов, поможет мальчикам вырасти настоящими мужчинами… На-сто-я-щи-ми – корень «сто», дальше: «я», «щи»… занятно! Забавно… Значит, новоявленному пророку можно лезть в чужую судьбу, а нам – забор, стена! Ну, уж хрен ему!

Бронзовый Алексей Толстой сидел в бронзовом кресле нога на ногу, я сидел нога на ногу на деревянной лавке, у него в руках вроде блокнот, и у меня… Он написал «Петр Первый», а я… достал авторучку и написал сценарий розыгрыша.

Я такого знал. В 71-м году я трудился в издательстве «Прейскурантиздат» по адресу: ул. Пушкинская, ныне – Б. Дмитровка, 5.

Ныне ворота со стороны Б. Дмитровки застроены; за углом, там, где теперь картинная галерея, – у нас был склад. В двухэтажном его соседе, ныне обложенном светлым кирпичом – как же, напротив Госдума с тыла! Дорогущие «Ауди» разъехаться не могут, понукаемые из репродуктора голосом диспетчера. Депутаты, отягощенные непомерной значимостью, входят-выходят, маются, поджидаючи кого-то. В этом двухэтажном, на втором этаже справа, был производственный отдел. Шесть столов, два телефона, четыре труженицы во главе с начальником, и мы – выпускающие: Женя, который заочно учился в Литинституте, где его учили биться над словом так, чтоб его убить; Лева, писавший стихи и пивший запоями, и которого всякий раз грозились уволить, но жалели, потому что с ним, под его опекой, жил больной брат. После «Прейускурантиздата» Лева подвизался рабочим в пивбаре «Москва», что был на углу пл. Дзержинского, потом его видели на кладбище с лопатой. Андрей, тяготевший к блестящим пуговицам, ушел в милицию, на первом же боевом задании получил травму – выпал из машины, когда она разворачивалась (опять же!) на пл. Дзержинского, и, дослужившись до майора, попал под сокращение в конце 80-х, а я…

Еще по адресу: ул. Пушкинская, 5, была и сейчас есть общеобразовательная школа. Молодой папа приходил туда за сыном-первоклассником, как и я впоследствии: он приходил загодя и, греясь под сентябрьским солнышком, вспоминал свое первоклассничество. Если случалась в работе пауза и не надо было топать с версткой либо сверкой в типографию, я выходил во двор. И мы с тем папой беседовали. Болтали, помнится, о том о сем, и я, подавший уже заявление «по собственному желанию», произнес мечтательно: «Интересно, где я буду лет через десять?» Ответ предполагался: «В Стокгольме на вручении Нобелевской премии, или что-то в этом духе, но собеседник вдруг просто сказал „здесь“, и показал на второй этаж второго двухэтажного домика, стоящего ближе к школе, где был кабинет нашего директора. И забыл я, и пугающе выплыло из памяти его предсказание, когда через десять (!) лет, уйдя на вольные хлеба, мне, чтоб не значиться тунеядцем, пришлось вступить в профком литераторов. Я, как положено, собрал справки о доходах, взял три рекомендации и… пришел во двор дома № 5 по Пушкинской улице. И… о ужас! В двухэтажный домик на второй этаж, где у нас сидел директор! Десять лет назад (см. мою „Трудовую книжку“) я принес туда заявление об уходе и теперь… несу заявление о приеме в Профессиональный комитет литераторов при издательстве „Советский писатель“. Я поднимался по деревянной полутемной лестнице, и у меня было чувство, будто я попал в потусторонний мир, будто выплывут сейчас из стен лица Аркадия Петровича, Веры Васильевны, Левы, Андрея… спустится с потолка Женя с брезентовым портфельчиком… Как? Откуда тот человек мог знать, что через десять лет?..