Леонид Ленч - С точки зрения реализма

Когда Максим Кондратьевич спросил своего водителя, как его зовут, тот неохотно ответил:

— Пологаев.

Машину, впрочем, он вел отлично. Поездкой Боровков был вполне доволен.

За день — шутка сказать! — побывал в шести колхозах, в одном хорошо позавтракал, в другом неплохо пообедал, водчонки выпил в меру, все цифры — главным образом по выполнению хлебопоставок — тщательно проверил и аккуратно записал. «Вправлять мозги никому не пришлось — цифры были вполне удовлетворительными. Они приятно украсят докладец, который завтра утром он, Боровков, представит начальству. Ведь хорошая цифра в докладе — это все равно, что… стерлядь в ухе! Как бы красиво ни был написан доклад (хоть напиши его слогом самого Льва Николаевича Толстого!), но если он не будет начинен хорошей цифрой — ни за что не вызовет такой доклад благожелательной улыбки на румяных устах вышестоящего товарища! А Максим Кондратьевич всю свою сознательную жизнь глубоко ценил, понимал и чувствовал великое значение благожелательной начальственной улыбки!

Удобно развалившись на заднем сиденье, Боровков с наслаждением представлял себе, как он приедет домой, умоется, переоденет белье, выпьет горячего чаю и завалится спать в чистую постель. Уж кто-кто, а Максим Кондратьевич Боровков заслужил покой и отдых.

«Скорей, скорей домой!..»

Внезапно Пологаев затормозил и, обернувшись, сказал смущенно:

— Беда! Бензина не хватит! Не рассчитал маленько!..

Максим Кондратьевич хотел было «вправить» шоферу «мозги» и сделать ему соответствующую «накачку», но сдержался.

— Что предлагаете?

— Придется свернуть на проселок. Заедем в Пешкино, там раньше был колхоз «Первенец Октября», а теперь, после объединения, вторая бригада «Маяка революции», у них и заправимся.

— Поезжайте, только, пожалуйста, поскорее.

Не прошло и двадцати минут, как «Победа» въехала на широкую безлюдную улицу Пешкина. Было уже совсем темно. Посвежевший к ночи ветерок донес до ноздрей Максима Кондратьевича дразнящий запах свежеиспеченного хлеба и парного молока.

Где-то далеко, на краю деревни, надсадисто и хрипло, словно распекая кого-то, брехала собака.

Пологаев остановил машину и пошел искать знакомого кладовщика. Вскоре он вернулся и сообщил, что надо ехать к избе-читальне, все колхозники там, на собрании.

Подъехали к избе-читальне. Пологаев опять ушел и вернулся с бригадиром. Это был худощавый, жердистый длиннорукий парень лет двадцати семи, с большим толстым носом и маленькими умными глазами, в пиджаке, накинутом на плечи.

— Максим Носков, — назвал он себя и пригласил «товарища из области» побеседовать с колхозниками, пока шофер будет управляться со своим делом.

— Ну что ж, охотно! — бодро отозвался Максим Кондратьевич. — Кстати, и я тоже Максим. Тезка тезку всегда выручит! Пошли!

Приветливо улыбаясь, бригадир рывком открыл дверцу машины, Максим Кондратьевич, согнувшись, вынес свой тучный стан из кабины и с удовольствием потоптался в остывшей, мягкой, как мука, дорожной пыли, разминая затекшие ноги.

О чем он будет беседовать с пешкинскими колхозниками, Максим Кондратьевич, топчась, еще не знал, но это обстоятельство его ничуть не смущало, ибо Боровков принадлежал к тому довольно распространенному у нас типу людей, которых называют «водопроводными ораторами». Такому оратору трудно только начать, а начнет, откроет кран — и потечет, журча и слегка пенясь, словесная водичка, не горячая, но и не холодная, а так… комнатной температуры. Все правильно, все гладко, придраться не к чему, но почему-то от этого поучающего, правильного журчанья у слушателей свинцом наливаются веки, деревенеют и тупеют лица и в глазах появляется выражение тоски.

Боровков и бригадир прошли к столу президиума. Зал читальни был битком набит народом. В рядах зашушукались:

— Кто такой? Вроде не из райкома!

— Похоже — из области. Наши, районные, поподжаристей!

— Тише вы… гадальщики!..

Бригадир поднялся и по праву председателя собрания предоставил слово Максиму Кондратьевичу, сообщив, что «товарищ из области мимоездом заскочил в Пешкино, но желает побеседовать с народом, так что давайте послушаем».

— Отдельная просьба — к женщинам с грудными! — закончил бригадир. — Будьте сознательны, товарищи матери: как заревет — выносите на воздух.

Пока бригадир представлял его пешкинцам, Максим Кондратьевич успел обдумать тему своего выступления и решил, что будет говорить о передовом опыте в колхозной агротехнике.

Он встал, проникновенно поглядел на свежепобеленный потолок, потом на лица пешкинцев, смотревших на заезжего гостя с откровенным, простодушным любопытством, кашлянул и… открыл кран. О чем говорил Боровков пешкинским колхозникам, какие мысли проповедовал?

Мысль, собственно, была одна: для того чтобы колхоз имел хорошие урожаи, надо изучать агротехнический опыт передовиков.

Казалось бы, доказывать эту мысль незачем — настолько она ясна и бесспорна. А Боровков доказывал! Он даже спорил с другим, воображаемым, Боровковым, усомнившимся, повидимому, в том, что дважды два — четыре, выдвигал доводы «за» и контрдоводы «против», цитировал классиков и перевирал поэтов. Его широкий бледный лоб покрылся испариной, в горле першило, но… кран был открыт, и вода лилась.

— Надо изучать опыт передовых колхозов! — убеждал пешкинских колхозников Боровков. — Надо изучать, товарищи!..

Сделав многозначительную паузу, он повторил:

— Нужно раз и навсегда запомнить, что изучать опыт передовых колхозов просто необходимо. Не-об-хо-ди-мо, товарищи!..

Снова пауза, еще более многозначительная. И опять:

— Мы обязаны знать наших передовиков. Обязаны, товарищи! Не следует забывать, что если мы будем их забывать, то изучить опыт передовых как следует мы не сможем. Не сможем, товарищи!..

Первым не выдержал старик колхозник, сидевший на передней лавке.

Сначала он слушал Боровкова внимательно, ловя каждое его слово, потом стал исподтишка зевать, деликатно прикрывая рот темной сморщенной ладонью, потом несколько раз зевнул открыто, громко, с жалобным причмокиванием, потом его голубые, выцветшие глазки потускнели и покрылись белесой дымкой, как у только что зарезанного петуха. Бедный дед уронил на пол свою клюшку, опустил голову на грудь и тонко засвистел носом. Его растолкали. Он выпрямился, поерзал на лавке, громко сказал:

— Извиняйте, проштрафился! — и снова устремил на Боровкова напряженный, кроткий, мученический взгляд.

Потом заплакал, закричал ребенок на руках у матери, сидевшей в заднем ряду. Мать заторопилась с ним к выходу, и кто-то не без ехидцы произнес на весь читальный зал:

— Иди, Дарья, правильно! Разве может дите выдержать!..