Георгий Апальков - Утренний приём пищи по форме номер «ноль»

– Ну чё, пацаны, сколь до дома?

«Ну, начинается», – думали на это мы.

И так весь вечер.

Перед отбоем нас ждало необычное мероприятие. К нам должна была прийти медсестра и осмотреть нас, раздетых по пояс, на предмет чего-нибудь нездорового. Когда она вошла, мы уже стояли разомкнутым строем на центральном проходе. Она мерила нам температуру электронным термометром и осматривала наши тела. Мы осматривали её. Она даже пахла по-другому: я бы назвал это запахом жизни. Она улыбалась, и лицо её было полно участия.

– Ну что, ребята, жалобы какие-то есть? – спросила она, закончив своё дефиле с градусником.

Мы молчали. Неловко как-то вот так сразу, хором, сказать «Никак нет». Вдруг у кого-то что-то всё-таки…

– Товарищ сержант, разрешите обратиться из строя, рядовой Голецкий.

Как по команде мы повернули лысые головы и в двадцать пар глаз посмотрели на Голецкого.

– Да, что такое?

– У меня живот болит последнее время. Есть не могу. Тяжело. Всё назад лезет.

Пока медсестра трогала живот Голецкого и спрашивала его о характере болей, мы глотали слюну и завидовали ему, мечтая прямо сейчас, вот в эту секунду оказаться на его месте. В воздухе пахло спермой. Огромное пахучее белое облако нависло над расположением роты, накрыв нас с головой и спрятав нас всех друг от друга. Сквозь эту туманность вечного стояка путеводной звездой виднелась лишь жопа медички-сержанта. Всё остальное меркло и растворялось. «Какой же мудак! Ну мудак…», – думали мы про Голецкого, полагая, будто он всё это нарочно подстроил, чтобы медсестра потрогала его сначала под рёбрами, а потом у самого низа живота. Но лишь на следующий день мы осознали, что план Голецкого был куда глубже.

– Здесь болит?

– Так точно.

– А здесь?

– Да, так точно.

– Хм… Давай, может, я тебе уголёчку дам? До утра потерпишь? А завтра, если болеть будет, попросишь, чтобы привели ко мне, хорошо?

– Хорошо. Так точно, товарищ сержант.

«Ну мудак!..» – думали мы.

На следующий день осмотр проводил уже капитан Максимушин. Утренний осмотр личного состава – это последнее, что должен был сделать на своём посту ответственный по подразделению. Дальше он вверял здоровых, бодрых и сытых солдат уже новому ответственному.

– Жалобы есть, товарищи солдаты? – чисто формально спросил Максимушин: жалобы выслушивать он был не намерен.

– Товарищ капитан, разрешите обратиться из строя, рядовой Голецкий.

– Кто?!?

– Рядовой Голецкий.

– Хуецкий, ёптить! Чё такое?

– Живот болит. Со вчерашнего дня. Не проходит. Есть не могу.

Голецкий действительно за завтраком ничего не съел. Он был бледен: то ли от страха, то ли действительно от боли.

– Вот это да! А я тебе чё сделаю? – недоумевал Максимушин.

– Товарищ капитан, он это… вчера ещё медсестре жаловался, – сказал своё слово дежурный по роте рядовой Зублин.

– А-а. Точно. Ну сводите его, ёптить, в санчасть. Хотя погоди-ка… Ты, боец, часом не наёбываешь тут?

– Разрешите уточнить? – спросил Голецкий, побледнев пуще прежнего.

– Хуи-точнить! Смотри, если правда болит – ладно. Но если узнаю, что ты наёбываешь… Заболит всё то, что не болело, понял?

– Так точно.

Голецкого увели в санчасть, а нас увели на плац. Там рядовой Анукаев учил нас ходить строевым. В тот день мы отрабатывали команду «Прямо!» По этой команде строй, доселе шедший по своим делам, должен был отбить три шага: чётких, громких и сливающихся в триединый «хтрум» берцев об асфальт. Ситуация, когда хоть одна нога делала шлепок о плац позже или раньше остальных, нарушая тем самым единство общего «хтрума», нарекалась «горохом». «Горох» – это высокохудожественная армейская метафора для описания плохого строевого шага. Она отсылает нас к звуку, который издаёт горсть сушёного гороха, брошенная, скажем, на барабан. Эвона, какая поэтика!

И вот, рядовой Анукаев командовал и ждал от нас красивый, кубический, окантованный «хтрум, хтрум, хтрум!» Но всякий раз кто-то всё запарывал, и вся красота низвергалась прямиком в задницу.

– Прямо!

«Хтрум, хтры-дум, хтр-тр-блэм-(бам)»

– Горох! Ещё раз! Прямо!

«Хтрум, хтрум, хтрум!.. (хтрым-прдум)»

– Ну ёпте бля! Последний шанс! Прямо!!!

«Хтрум, хтрум, хтрум!»

Анукаев опешил.

– Да ладно! Ушам не верю! Ну-ка ещё разок! ПРЯМО!!!

«Хтрум, хтрум, хтрум!.. (блебд-бдум)»

– Так я и думал. Учебная рота, стой!

Мы встали.

– С места бегом!.. Марш!

И мы побежали.

В армии очень важно дать солдатам правильную мотивацию. Контрактник служит за деньги и по зову сердца. У срочника зачастую нет ни того, ни другого, поэтому командирам нужно исхитриться и придумать для срочника цель: ради чего он вообще здесь, и зачем ему учиться красиво шагать строевым. Он ведь всё равно через год отсюда уедет. Так зачем это всё?

Вопрос решался тактически. В нашем случае, чтобы у нас появилось желание качественно выполнить команду «Прямо!», за плохое её выполнение рядовой Анукаев заставлял нас бегать. Мы нарезали по несколько десятков кругов на плацу, а потом пробовали снова.

– На месте!.. Стой! – скомандовал Анукаев.

Он был готов дать нам ещё один шанс. Каждый из нас собрался с мыслями и пообещал себе, что в этот раз всё точно будет окей. Мы снова пошли строевым. И вот, момент истины. Анукаев командует:

– Прямо!

Дрожащими ногами с намозоленными ступнями мы делаем три шага в бесконечность:

«Хтрум, хтрум, хтрум!..

…

(брыб!)»

– Пиздец!!!

Так могло продолжаться по несколько часов. Потом наступал обед, и мы шли в столовую и ели. Мы больше не пренебрегали этими грушевыми сосательными конфетами. Для нас они стали единственным источником сахара, и сосали мы их, как и предсказывал в своё время Анукаев, за обе щеки. Мы ели здешнюю пищу с наслаждением и упоением. Мы настолько пристрастились к салат-бару с консервированными овощами, что Грешин ставил кого-нибудь из солдат контролировать количество взятых нами дополнительных овощей.

– М-м-м, столько гороха… А срака не треснет? – интересовался солдат-контролёр. И тот, кого поймали за превышением нормы, стыдливо выкладывал горох обратно. Следующий за ним солдат уже не брал гороха больше положенной ему одной ложки.

Поев и пососав конфеты, мы отправлялись сосать сигареты. Так мы и жили: от перекура к перекуру, от приёма пищи к приёму пищи. От подъёма до отбоя.

После обеда, когда нам щедро дали целый час на отдых в кроватях, в роту вернулся рядовой Голецкий. Вернее, его вернули: Голецкого привела та самая медичка-сержант, что осматривала его вчера вечером. Она отдала его в распоряжение дежурного по роте, а сама зашла к прапорщику Грешину, чтобы о чём-то с ним побеседовать.

Голецкий выглядел хорошо, хотя и изо всех сил старался выглядеть плохо. Зублин жестом отправил его в кровать, и тот повиновался.