Леонид Марягин - Изнанка экрана

— Не только...

— Уже честно, это хорошо. Чем еще?

Сева напрягся — это было похоже на экзамен, только ответственней: нельзя встать и уйти, не ответив. Вылетишь с работы, которая уже нравилась.

— Можно разговаривать через кино с людьми о том, что у тебя болит.

— Ну и что же у тебя болит? — не унимался Ефим Давыдович.

— Неправда.

— Какая?

— Говорят одно, а делается — другое... не по совести...

— Понятно. Как писал Шекспир: «Опасна власть, когда с ней совесть в ссоре». Что именно?

— Ну, например, отстранение маршала Жукова, например...

— Ты вот что, — прервал его мэтр, — разворачивай мозги в другую сторону, если хочешь быть режиссером. Режиссура это не газета... Режиссура это радость, когда своими руками лепишь живую жизнь, от которой люди плачут и смеются! Ты видел сегодняшнюю съемку? — И вдруг совсем неожиданно спросил: — Ты спишь с женщинами?

— С...сплю...

— Так режиссура — это слаще, чем... самая сладкая баба! Понял?

Он залпом осушил бокал в пузыриках боржома.

— Когда тебя, а со мной это было, отлучают от этого дела — впору вешаться, родную маму... забудешь...

Сева слушал откровение, так и не притронувшись к мельхиоровому сооружению с осетриной по-монастырски.

Он шел обычным маршрутом по «Броду» (так называли «центровые» улицу Горького). Сверху вниз, от Моссовета к «Националю». Почти из-за каждой ресторанной витрины доносилась модная тогда мелодия портера «Я люблю Париж», которую джазовые вокалисты пели почему-то со словами «Мы идем по Уругваю...».

Чуть впереди Севы и ближе к проезжей части не шла, а «писала» Галка — одна из двух лучших девиц с «Брода». Сева не был с ней знаком лично, но она так часто встречалась на улице и, главное, так властно привлекала его внимание, что, казалось, они знают друг друга.

Сейчас он непроизвольно следил за ее неторопливым передвижением.

Она, почувствовав его взгляд, обернулась, приветливо махнула пальчиками в перчатке и продолжила свой маршрут.

Рядом с аркой, что на улице Неждановой, Галку догнал какой-то мужик. Они бойко разговаривали — Сева видел это, обгоняя остановившихся, — и вдруг мужик быстро рванул в переход, вниз.

Галка растерянно оглянулась и обратилась к Севе, как к свидетелю:

— Ты видал? Договорились, а он сквозанул! Мудила.

— Да. Непонятно. Вокруг никого не было. Чего он испугался?

Они пошли рядом вдоль Госплана.

— Ну, хрен с ним, ты не опоздаешь на метро? — спросила Галка.

— Мне на троллейбусе — я на Мархлевского живу.

В помпезных колоннах арки, что вела в бывший Брюсовский, а ныне улицу Неждановой, звучал Галкин хрипловатый голос.

— Я сегодня с мужем развелась… — Она ковыряла ногтем щель в гранитном покрытии колонны.

— Ты была замужем? — искренне удивился Сева. — Он был в курсе твоего занятия?

— Ему это нравилось.

Возле них появился таксист Виля.

— А, Галочка! А где твоя подруга Инга? Помнишь, как вы нас обслуживали у меня в такси?

— Ты бредишь, — остановила его поток Галка.

— Брежу? Да мы вам корочки КГБ предъявили, и вы с Ингой...

— Виля! — окликнули таксиста, — есть кодеин. Берешь?

Виля испарился. И примкнул к группке «толкавшей — покупавшей» у соседних колонн таблетки и аптечные рецепты.

— Пойдем отсюда, — предложила Галка.

Он не стал возражать, и они оказались у телеграфа. Дождь уже кончился.

— Поедем к тебе? — Галкин вопрос напряг Севу.

— Но у меня ничего нет... ни денег, ни жратвы, ни выпивки.

— А мне ничего и не надо. Поедем?

Он согласно кивнул.

Ехали в троллейбусе. Молча. Смотрели друг на друга и улыбались. Галка положила свою руку на его колено.

На улице Дзержинского в вагон вошел полковник милиции и поздоровался с Галкой.

— Здравствуйте, Егор Степанович, — мило ответила та.

— Как жизнь?

— Все в порядке, завтра к родителям уезжаю.

— Ну, счастливо. — Полковник сел на скамейку перед ними.

Галка наклонилась к Севиному уху:

— Он меня по проституции несколько раз вызывал, в картотеку заносил. Хороший мужик.

Севе стало неуютно в троллейбусе, он представил, что будет на студии, если полковник доложит студийному первому отделу!

Но полковник мирно дремал и не пытался познакомиться с Севой. Внимательно следил за нашей парочкой в салоне только Хрущев с портрета, укрепленного на заднем стекле кабинки водителя.

Галка сбросила одежду на продавленный диван и, подойдя к Севе, положила руки ему на плечи:

— Ты каким способом любишь?

— Обычным.

— А если «как пол моют»? Или — по-семейному?

Но Севу занимал вопрос другого рода:

— Я с тобой ничего не поймаю?

Она рассмеялась, и Севе сразу стало легко.

— Я сегодня утром проверялась.

— Прошел целый день...

— Днем — только с мужем.

— Ты же сегодня с ним развелась...

— На прощание... ну, разгрузим вагончик? — Она прижалась к его тельнику.

Он попытался поцеловать ее. Галка отстранилась:

— Не люблю целоваться.

Настенные часы без стрелок, с мертвым маятником осветил луч утреннего солнца и коснулся Галкиного лица. Она открыла глаза, сощурилась, крепче прижалась к Севе. От ее движения Сева проснулся, сел на скрипнувшей кровати.

— Сколько времени? Мне же на студию... У нас с восьми — съемка.

— Какая съемка, — Галка притянула его к себе, — отдыхай. Четыре вагончика разгрузили!

— Нет. Надо...

— Да что тебе надо! Поехали со мной в Шахты. У родителей там большой дом...

— Что я там буду делать? — попытался отшутиться Сева.

Галка ответила всерьез:

— Устроим завклубом. Будешь человеком, а здесь — на побегушках! — настаивала Галка.

— Да у меня денег на билет нет...

— Поезд только вечером, а к вечеру я заработаю!

— Нет, не поеду, — уже без обиняков заявил Сева, застегивая брючный ремень.

Галка встала с постели.

— Подари мне свою фотографию, — попросила она.

— У меня нет.

— Никакой? — В голосе Галки сквозило недоверие. — Или не хочешь дарить?

— Только на пропуске, — попробовал оправдаться он.

— Покажи пропуск! — И, не дожидаясь его действия, залезла в брючный карман.

Вытащила картонную книжечку, раскрыла.

С крохотной фотографии смотрел на нее совсем юный Сева, по шею заляпанный фиолетовой печатью.

— Подойдет, раз нет другой! — Она отделила ногтем фотографию от плотного картона, протянула Севе: — Подпиши.

— Тут негде.

— Напиши «Гале».

Он послушно написал, разыскав ручку.

— Верочка! — Ефим Давыдович шел по коридору студии, служившему по совместительству складом осветительной техники, отмеряя шаги ударами массивной бамбуковой трости об пол, рядом с очаровательной, чуть располневшей тридцатилетней редакторшей, — позвони Габриловичу и закажи ему диалоги к двум новым сценам, которые написала эта бездарность...